Я возвращусь в равнодушный парадный подъезд,
а в нем приветливо лает простуженный пес.
Он спросит: Кто твой палач и где твой погост,
и в чем твой великий протест?
Зачем ты лазишь по крышам и пьешь там вино,
и неужели ты с крыш до небес достаешь,
и свято веришь в давно устаревшую ложь,
и колесишь как артист шапито?

И будет ластиться пес, и заглядывать в рот.
Я поделю бутерброд, а пес мне лапу подаст.
Мы образуем вдвоем наикультурнейший пласт –
свою страну, свой язык, свой народ.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Сперва заешь дурную боль слегка соленым снегом талым.
Потом домой... Там тоже боль, и не туда тебя влекло.
Нежданно женщина придет, как будто дева из Магдалы,
спасти тебя, тебе устало шепнет: Возьми мое тепло.
И в этом шепоте ее исчезнут все земные звуки.
Исчезнет тиканье часов, и время даст обратный ход.
И время даст обратный ход, и будто не было разлуки,
а даже если и была, то для тебя она не в счет.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Колокольня лезет с упорством сверла
Б-гу под насест, но не вечно сверло.
И меня до неба дорожка вела,
только нет ее, видит Б-г, замело.

Колокол кричит одиноко и зло
нам о том, что души уже не в цене.
Холодно... Скажи, а кому здесь тепло?...-
Ни колоколам с колокольней, ни мне.

Купола соборов коростой цветут,
да культи крестов непрерывно болят,
потому что слишком здесь много Иуд –
опытных, матерых от шапок до пят.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

...И ничего не изменить, и ничего не переделать –
и я, и комната-ковчег по охре осени плывем.
За скерцо боли головной идет симфония мигрени.
Когда-то рос, теперь старею, и ничего не изменить.

И ничего не изменить, и все важней размер оклада,
и задержавшимся письмом согрею разве что камин,
и за стихами о любви идет поэма о разладе,
а может быть и о распаде, и ничего не изменить.

И ничего не изменить, но можно сделать передышку,
принять мигрень свою как дар, по охре осени поплыть,
на скерцо написать стихи, а на симфонию – поэму,
решить, нужны ли перемены, и ничего не изменить...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Я живу, терпеливо греша,
и вмещает моя душа:
снежной бабы морковный нос,
монотонный рассказ колес,
пересыпанный солью снег,
и от боли соленый век,
и по-детски наивный плач,
и Танюхин плывущий мяч,
от заводов над городом смог,
глубину Мандельштамовских строк,
на плечах ласку женских рук,
в дверь мою характерный стук,
и всю тяжесть прожитых лет,
и оградок зеленый цвет,
и запуганный третий Рим,
и любое Поговорим,
и разбитое в кровь лицо,
и на вырост к зиме польтецо,
и расхристанный, пьяный май,
и последний ночной трамвай...

И неясно – по чьей же вине
это все уместилось во мне.
Заскорузлый, спрессованный быт
тянет жилы, калечит, болит.
Заскорузлый, спрессованный быт
обласкает, обнимет, простит.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Алло... Плохая связь... Ты плачешь... Не надо, мама...

Как электроны по спирали – волне вольфрама –
мы одичалые, чумные, несемся в лето
и счастливы, раз близким дарим немного света.

Не плачь, все по спирали, мама – куда нам деться...
Пыль одиночества садится на слайды детства,
нам ничего не возвратить, лишь подытожить,
пересмотреть, переболеть и растаможить,
и сохранить свою любовь  в далеких странах,
и мерой истины считать объем стакана,
и обручиться с этой жизнью, Б-гом данной,
раз в нас Пьеро сидит – тот самый, балаганный...
И обручиться с этой жизнью балаганной,
раз в нас Пьеро сидит – тот самый, Б-гом данный.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Я пилигримом по стране ходил,
стране любви, и вглядывался в лица.
И все искал в кого бы мне влюбиться
и мне казалось будто находил.
Вот женщина красива и  умна,
с такой не до чего уже нет дела...
Но не сбылось и дверь вослед скрипела:
Обличий много, женщина одна.

И снова космос выходного дня
к виску мне вороненый ствол приставил,
и я читал о дяде честных правил,
в подробности особо не входя.
Или привычно водку пил до дна,
хотя и знал, так грусть не урезонить.
Ищите женщину - угадывал в шансоне
Обличий много, женщина одна.

Я пилигримом по стране хожу.
Страна любви (я то смеюсь, то плачу
не в силах ничего переиначить)
порежет в кровь, подобная ножу.
День выходной, курю в проем окна
и думаю о женщине устало.
Четыре слова – много или мало –
Обличий много, женщина одна.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Судьба со мной играет в буриме,
в орлянку, в прятки и в царя горы.
Язык мой – ор и рык, и не в пример
всем Бе и Ме, что квелые скоты
сквозь зубы цедят в напряженьи вязком,
да так, что бельма лезут из орбит.
Вы скажете: Ты зря сгущаешь краски.
Вы скажете: Ты не в себе, пиит,
и бред твой запрещен у нас огласке,
и ядовито-аспидные мысли
твои – от недостатка сна и ласки.
А мы? Мы безмятежны, хоть и кисли
в злословии твоей крамольной сказки,
но наша безмятежность – на века.
Не вешай ярлыков, примерь-ка маску.
Ты поводырь, а нам бы пастуха.

...Из пункта Б в пункт М кочует стадо.
В нем блеянье с мычанием поспорят
о том, когда же тихая прохлада
уютной скотобойни успокоит
их бег – воздастся им за безмятежность.
Я им не лгал, я и сейчас не лгу,
во мне из гнева прорастает нежность,
я силился помочь, но не могу.
Какая глупость эти - буриме,
мой рык, моя игра в царя горы,
раз даже в жутком вое бури - Ме
и Бе живет негаснущий арык.
Не царь горы я, а дурак с бугра.
Здесь блеют даже те, кто волком выли,
здесь буриме болезнь, а не игра,
здесь вместо гор - курганы да могилы.

II

Волки скучились в стадо, овцы стаями рыщут.
Холод в храме, а жар – суховеем с кладбища.
Даже солнце, и то в темноты ореоле.
И, как опухоль, здесь разрастается горе.

Здесь любовные узы податливо ломки,
безъязыкая совесть не мучит подонков.
Здесь душа от душить, а судьба от не сбыться.
Здесь посты да кордоны, отсюда не смыться.

Здесь на лести блестящую патоку падки,
милосердие только в кредит и за взятки.
Здесь гремучая смесь страха, злобы, уродства –
человечины масса – народом завется.

Здесь нужны аусвайс или римская тога
гражданину – подобию образа Б-га.
Этот Б-г создал мир без провинций у моря –
без провинций у моря, без права покоя.

Только старость кислинкой цепляется едко,
вот лицо – не лицо, а подобие слепка,
вот на маске предсмертной – блевотины пена,
констатация смерти и всхлипы Шопена.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Так и живу – от мечты до зарплаты,
в душу-копилку бросая закаты,
в душу-гербарий срывая восходы,
детский азарт умножая на годы,
с эхом в висках размышляя о вечном,
каждый январь ожидая предтечи,
встав на меже суеты и покоя,
в трезвом уме докатясь до запоя,
словно бинты, пропитавшийся болью,
к рифмам приросший, как сон к изголовью,
с чувством вины и предчувствуя старость,
каждую малость того, что осталось –
так и живу...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Ты, пассажир, пожалуйста, не лги мне
о том, что лучшая судьба – судьба паяца.
Смешно всю жизнь смеяться над другими,
а самому никак не состояться,
и упиваться карканьем плацкарта,
и быть ручною белою вороной,
и мерить жизнь отрезками на картах
в бессрочном ожидании перрона.

Попутчик прав, и в споре нету прока –
паяц, чтоб грим стереть, применит рашпиль,
и в легких пара строк саднит отеком,
и вместо песни выйдет только кашель.
Перрон... Паяц глотнет морозный воздух
и в ночь, как в Лету, канет с головою...

Жить не бывает рано или поздно –
он это знает, и смеется над собою.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Ослепи меня, Господи, ослепи,
чтобы я, вне сомнений и женских ласк,
словно Павел, идущий искать Дамаск,
за прозрением брел по больной степи.

Обездоль меня, Господи, обездоль,
не щади меня, Б-же мой, не щади,
чтоб погаными мисками нищеты
я бы, как Одиссей, жрал лишений соль.

А потом озари меня глухотой,
чтобы я, как Бетховен, услышать мог
неземные сонаты земных дорог
и обрел на земле неземной покой.

А потом меня, Господи, отпусти
в те места, где души моей колыбель,
чтобы если не оттепель, то капель
мою душу согрела б в своей горсти.
Отпусти меня, Господи, отпусти.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

За окном мороз опять вяжет кружево.
Я тебя лечу - ты снова простужена...
Чуть горчит таблетка, сладок чай с малиною.
Ртутный столбик - тридцать восемь с половиною.

Видит глупая зима - ведьма склочная -
двух стоящих у окна полуночников.
даже после смерти нам не забудется
эти: ночь,фонарь,канал,аптека,улица...

Видно это навсегда - жизнь украдкою,
то нам горькое дает, то нам - сладкое...
Чуть горчит таблетка, сладок чай с малиною.
На часах опять двенадцать с половиною.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Я постою у Стикса на краю,
Но никуда с Хароном не поеду,
подальше зашвырну свою монету,
на свои аршин судьбу перекрою.

Уже спадает с плеч житейский груз,
но сердце, словно маятник, запляшет,
и я уйду, и не вернусь, и даже,
прости, Харон, но я не оглянусь.

Прости, старик, и не гляди во след,
прощай, не оплачу твою работу...
А впереди четыре часа лету,
минута страха и сказать Привет.

И женщина, что мне откроет дверь,
посторонится, даст войти, заплачет...
И для меня всего дороже значит -
назвать земную женщину своей.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Так бывает – соберутся порой,
Увлекутся старой детской игрой.
Ах, какое было время!
А у вас? И, как в пять лет,
Вдруг в руке моей счастливый билет.
А у нас опять издали закон,
А у нас обвалился балкон,
Света нету, газа нету,
А кого призвать к ответу?
Жизнь, как лихорадочный сон.

Припев: Если дело к вечеру,
        Если делать нечего,
        Остается лишь ногой болтать,
        Может, детство вспомнится,
        Спи, моя бессонница,
        Дай и мне немного поспать.

А у нас в кармане шиш, а у вас?
А у нас вчера был гость – это раз,
Он ушел, а мама плачет –
Так всегда и не иначе.
Я уверен, что он ловелас.
А у нас сейчас так строят дома,
Что куда ни глянь, видна Колыма,
Из соседнего окошка – Елисейские поля,
Говорят, что там растут тополя.

Припев.

А веселый первомайский парад
Отменили, как ненужный обряд.
И узнав про это, кошка
Родила, и слышен смех.
Это, значит, будет радость для всех.
Так бывает – соберутся порой,
Увлекутся старой детской игрой,
Ах, какое было время:
Тишина, и дышишь в нос,
Но никто не даст ответ на вопрос.

Припев.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

На земле зима и софит луны - полная луна, словно золотой.
Золотой из тех, что Иуда взял за грехи свои, за поцелуй за свой...
На перроне пес будто врос в бетон - зябкий монумент, грустный монолит.
А в глазах его то любовь, то страх, радость и печаль, тысячи обид.

Вот он - мой вагон, но судьба на нем, а потом на мне ставит вновь кресты.
Проводник уже отмахнул флажком, прозвучал гудок, сожжены мосты.
Проводник, скажи, - я спрошу его, - можно взять с собой мне бродягу пса?
Он ответит мне: Почему же нет, но куда ты с ним - ты бродяга сам.

Знаю, мне и псу долго не уснуть - в небе нам искать путеводный знак.
Может быть звезду, может быть пятак, да, не золотой, а луну-пятак.
Проводник придет, принесет вино, мудр и молчалив, как седой Харон.
Может быть, несет души всех бродяг он в последний их, вечный перегон.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.