Старый порт. Восточная шкатулка.
Вечное вместилище чудес.
Чайки, как сухая штукатурка,
в воду осыпаются с небес.

Густо пахнет крилем и соляркой.
Каплет шоколад с рыбачьих щек.
Дразнит солнце лампочкой неяркой
старый коренастый маячок.

Сети, изумрудные, как кочки
заполярных клюквенных болот,
сохнут после многотрудной ночки,
на дощатый сваленные плот.

Мутная вода изводит камень
с медленной жестокостью жены.
Рыжий мол, обняв рябую гавань,
тяжкие нашептывает сны.

И с работой будничной в разлуке,
в тесноте портовой полыньи
друг о друга старые фелуки
чешут ребра черные свои.

Старый порт. Явление природы.
Как растенья или облака.
Ходят люди. Целые народы.
Ходит время. Целые века.

Ходит вечность, грубая, живая,
рядом с мимолетностью живой.
И стоит погода мировая
над лоханкой влаги мировой.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

                Умрешь - начнешь опять сначала.
                (А.Блок)

День. Переулок. Фонарь. Синагога.
Кладка античная с нынешней слита.
Пальма, растущая в сторону Бога,
вся в бахроме власяного талита.

Неколебимого неба эгида
мир заключила в торжественный панцирь.
Но золотой шестигранник Давида,
словно тавро на груди марокканца.

Греческий бог похищает Европу.
Бог иудейский - удобное ложе.
И завышает обычную пробу
белому золоту смуглая кожа.

И по соседству с юдолью аскезы
царство удобства и холестерина -
русский кабак, магазинчик Протезы,
лавка колбас, обувная витрина.

Солнце стекает по стенкам кессонным
свода на груды бетона и шлака.
И до подкладки пропитана сонным
гелием каждая черная шляпа.

Смерть - не событие в этом контексте.
Все повторяется. Круг бесконечен.
В липком, живом, набухающем тесте
буднично вязнет изюм человечий.

Сколько б ни верилось в чудо исхода,
в зыблемость Феникса и Алконоста,
пальма, растущая в сторону свода,
не прекратит умудренного роста.

Сколько бы жалости ни источало
сердце в одной из античных шкатулок -
вся эта ложь повторится сначала:
день, синагога, фонарь, переулок.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

                Посвящается И.Аристову

Мой милый друг! Пишу под Рождество
российское. Шестого пополудни.
Пускай для атеиста это будни,
но будни - вечный повод для того,
чтобы писать. Лицо моей тоски
глазами отличается от горя,
как девочка, растущая у моря,
от девочки, растущей у реки.
Пишу из оных глаз. Под колесом,
буксующим от недостатка писем,
есть твердь. И дух не то чтоб независим,
но в некотором смысле невесом.
Сапожкам-скороходам ни к селу,
ни к городу не протоптать дорожки.
Что ж до моей сугубо частной ложки -
ее не тянет к общему котлу,
Ей ближе котелок. И Рождество,
как праздник бдений и кофейных сплетен,
мне только тем останется заметен,
что истинных адептов у него
совсем немного. Странно, милый друг,
в миру, среди безвременного чванства,
испытывать такое постоянство
в служении Евтерпе. На испуг
уж не возьмешь ни даму ни Париж,
высказываясь образно. Притворщик,
ты только тем, пожалуй, заговорщик,
что, максимум, строку заговоришь -
и будь доволен!.. За окном светло -
зима, снега, угроза урожая...
(Весь мир живет, чему-то угрожая:
не различить - стилет или стило
в руке у хулигана). Назарет
настолько удален от Вифлеема,
что добрести пешком туда -
проблема. И нет аэропорта.
На заре (хотя какая может быть заря
зимой в Сибири?) думал я сегодня
о том, что мало Рождества Господня
неверующим. Грубо говоря,
им не нажраться! (Может быть, грешно
вплетать сюда такие вульгаризмы,
но свет, текущий в лабиринты призмы,
не знает, где сломаться суждено
его лучу.) Надежды - не Врата,
и сколько их усопло!.. склепы... склепы...
Мы близоруки, но, увы, не слепы.
Мы даже слишком зрячи для Христа.
Ан ясность не в зрачке. Чем дальше в лес,
тем больше дровосеков. Их ли символ -
распятие?!. А вот и снег посыпал -
единственно чудесное с небес.
Он пал на стариков и детвору,
на площадь, где пустуют рестораны,
на полигон, где башенные краны,
как динозавры, вымрут ввечеру,
на маленькую школу ДОСААФ,
где учат обращаться с Жигулями,
на Промстройбанк, где вывеска с рублями,
на Учрежденье, где царит Устав,
на кобелей, что рыщут по дворам,
равно желая сучек и ночлега,
и (чтобы увязать картину снега
с календарем) на православный храм,
на Рождество, что падает ничком
в объятия обещанного рая,
на всех и вся, что щупаю зрачком,
предмета для любви не выбирая.

1991,
Томск

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Злополучное время
прибирает бразды.
Каплет масло на темя
с одинокой звезды.

Невеселая смазка
для больного ума.
Начинается сказка.
Засыпает тюрьма.

Мерно стонет щеколда,
как из детства весло.
Пленник ржавого болта,
ноет крюк тяжело.

Кап звезды равносилен
в этих скрипах ночных
как для бедных извилин,
так для петель дверных.

Эта малая лепта
внеземной ворожбы
не спасет интеллекта
от известной судьбы

пить из будничной чаши,
никогда не пустой,
угрызения наши,
как цикуты настой.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Как себе самому ни божись ты,
что грядет искупления срок,
состояньем клинической жизни
наказал тебя Ближний Восток.

Вопреки увяданью живому,
где забыться дано и забыть,
он, подобно плющу вековому,
исповедует долгое жить.

Тает образ Небесного Храма.
Сушит жажда подняться туда.
Но течет из обычного крана
безнадежно живая вода.

И сгущая у края могилы
без того непроглядную жуть,
распирают ненужные силы
истощенную вечностью грудь.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Циркулем вечность водит.
Чертит круги она.
Лишь Солнце-жена уходит,
приходит Луна-жена.

Так ходят они от века.
И два у меня лица:
счастливое - человека,
и жалкое - мудреца.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Мне стоило только другому сказать
о том, что случилось со мной,
как сразу рассыпалась главная суть
случившегося со мной.

Расплавилась нить, помутнела финифть,
пошла кутерьма кругом...
Я должен был это в себе схоронить,
а я растворил в другом...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

На западе истлел последний уголек.
Вползла на землю тень, прохладу источая.
Ущербная Луна качается, скучая.
Рельеф ее морщин то близок, то далек.

То близок, то далек и сон. Теряет свет
стекло: не до морщин его чернильной тверди.
И ожиданье сна, как ожиданье смерти,
растягивается на сотни тысяч лет.

Сквозь сотни тысяч лет щелчком отправлю в путь
последний уголек истлевшей сигареты,
чтоб отразился он в чернильном чреве Леты,
чтоб прикурил Харон и отдохнул чуть-чуть.

Чтоб отдохнул чуть-чуть весь Божий мир от дел.
Чтоб задремала Ты и Ангел прилетел.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Закручено все, и заверчено все, и достаточно гаек.
Прочнее алмазной небесная эта резьба.
И Лета - Атриду, и Цезарю - Стикс, и Чапаеву - Яик.
И каждому, каждому вечная эта речная судьба.

И каждому встречному и поперечному разовый пропуск,
конечно, когда решено, что с лихвою оплачен проезд
по этим суровым и черным окрестностям с видом на пропасть,
над этой суровой и черною пропастью с видом окрест.

Бессмертный старик, очарованный вохровец, дока извоза
с кожею цвета скрипичного древа, сносившего лак,
сонно сжимает весло в кулаке, и весло в кулаке, как заноза,
если, конечно, за плоть посчитать этот бурый древесный кулак.

Дегтем напрасно уключины смазаны - стонут и стонут уныло,
спицами скрипа пронзая пространство суровой страны.
И жадные весла большими глотками глотают, глотают чернила,
и всплеск паутину морщин рассыпает по мертвым щекам тишины.

И каждая речка вменяет беспамятство сердцу, надеясь,
что это беспамятство выкупит душу у зависти, страха и зла.
Забвение вам, Клитемнестра, и Марк Юний Брут,
и стреляющий белогвардеец! Теперь ваши души - веревки иного узла.

Иного, лишенного, в общем-то, смысла земного,
но полного смысла подземного, где навсегда
вы будете в равной дали от бесстыдного света дневного
и в равной близи к чудотворному мраку стыда.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Ты слишком один,
чтобы каяться или грешить.
Мир слишком един,
чтоб на части его разложить.
День слишком убог,
чтоб насытиться светом всерьез.
Есть Бог, есть порог,
только что между ними - вопрос.

Есть даль, есть педаль.
Но квадратно твое колесо.
Сигналь - не сигналь -
домоседов разбудишь и все.
Труби - не труби -
не поднимешь в атаку солдат.
Чем дольше труды,
тем наивнее их результат.

И опыт бледней
и мутней извлеченный урок.
Тебе все одней
ради Бога ходить за порог.
Тебе все одней
выздоравливать-заболевать.
Но Богу видней.
А порогу, пожалуй, плевать.

Уж мудрости впрок -
не проснуться глупцом, не уснуть.
Есть Бог, есть порог.
Между ними хотя бы мелькнуть!
Но мало упруг
человек, чтоб творить чудеса -
чтоб опыта круг
натянуть на квадрат колеса.

Он склонен карать,
человек, и не склонен мирить.
Он в тонусе брать,
да не в тонусе благо дарить.
Он слишком умен
от вериг, покаяний и схим
и слишком один.
Впрочем, он и задуман таким.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Утро в Израиле. Вкус первого слова на языке.
Солнце играет в шахматы с архитектурой.
Муниципальная башня с тарелкой антенны на колпаке
смотрится ряженой дурой.

В переулке торговом, как в туесе берестяном,
пересыпаются звуки почти ионической речи.
Ненадолго расставшись с пролетарским дремучим сном,
ирригатор дает газону урок овечий.

Мой герой (назовем его объективно - Z.)
в это время гуляет с собакой по праху улиц,
где, зевая, ломают челюсти продавцы газет
и равнодушные резники четвертуют куриц.

Лавки вываливают разноцветные языки.
По шахматным клеткам рассыпаны семечки, грецкий орех, арахис.
За каждым прилавком, пыхтя, привстает на носки
очарованный глупой ведьмою крошка Цахес.

В целом благополучный и вполне толерантный край.
Только вот почему-то, тяжкой дыша истомой,
Z. себя ощущает Пером Гюнтом, попавшим в рай
по ошибке апостола, страдающего глаукомой.

Подслеповатость Господних служителей - это лишь полбеды.
Главное - Z. в себе не находит мудрой гибкости неофита.
Он, напротив, себя ощущает каплей другой воды,
буквой, пусть и последней, весьма далекого алфавита.

Впрочем, нет ничего приятней ощущать себя таковым -
росчерком Провидения, иероглифом, закорючкой.
И не только ходить по улицам с выраженьем лица роковым,
но и слыть недотепой, недоумком и недоучкой.

Так, наверное, правильней с точки зрения ста
дантовых песен: без всякого сожаленья
существовать с обратной - с чужой стороны холста,
на котором Великий Мастер начертал Предопределенье.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Над оком Солнца, словно бровь,
повисло облако седое.
Весенней веяло водою
в том сквере, где жила любовь.
В ладони, глядя на меня,
фиалка первая лежала.
По снегу девочка бежала
по следу первого огня.

Я видел: в этот чудный сквер
Она пришла по мановенью.
Одной тропинкой к вдохновенью,
К мирам других весов и мер.
Фиалка таяла слезой,
а девочка уже летела.
Во всяком случае, хотела
Взлететь над небом и грозой.

Она уверена была,
Что даже я к весне причастен.
И я желал ей много счастья
И веры в добрые дела.
И я молил её бежать,
Покуда солнце не пропало,
Пока фиалка не устала
В ладони у меня дрожать.

Я верил: есть такая власть,
Чтоб время придержать немного,
Чтоб не успело солнца око
За веком – облаком пропасть,
Чтоб снова сквер укутан был
В снегов живое покрывало,
Чтоб снова девочка бежала,
Чтоб снова я её любил...

И, будто вняв моей мольбе
(и в это мне хотелось верить),
спустя минуту в нашем сквере
художник развернул мольберт.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Старый порт. Восточная шкатулка.
Вечное вместилище чудес.
Чайки, как сухая штукатурка,
в воду осыпаются с небес.

Густо пахнет крилем и соляркой.
Каплет шоколад с рыбачьих щек.
Дразнит солнце лампочкой неяркой
старый коренастый маячок.

Сети, изумрудные, как кочки
заполярных клюквенных болот,
сохнут после многотрудной ночки,
на дощатый сваленные плот.

Мутная вода изводит камень
с медленной жестокостью жены.
Рыжий мол, обняв рябую гавань,
тяжкие нашептывает сны.

И с работой будничной в разлуке,
в тесноте портовой полыньи
друг о друга старые фелуки
чешут ребра черные свои.

Старый порт. Явление природы.
Как растенья или облака.
Ходят люди. Целые народы.
Ходит время. Целые века.

Ходит вечность, грубая, живая,
рядом с мимолетностью живой.
И стоит погода мировая
над лоханкой влаги мировой.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

                Умрешь - начнешь опять сначала.
                (А.Блок)

День. Переулок. Фонарь. Синагога.
Кладка античная с нынешней слита.
Пальма, растущая в сторону Бога,
вся в бахроме власяного талита.

Неколебимого неба эгида
мир заключила в торжественный панцирь.
Но золотой шестигранник Давида,
словно тавро на груди марокканца.

Греческий бог похищает Европу.
Бог иудейский - удобное ложе.
И завышает обычную пробу
белому золоту смуглая кожа.

И по соседству с юдолью аскезы
царство удобства и холестерина -
русский кабак, магазинчик Протезы,
лавка колбас, обувная витрина.

Солнце стекает по стенкам кессонным
свода на груды бетона и шлака.
И до подкладки пропитана сонным
гелием каждая черная шляпа.

Смерть - не событие в этом контексте.
Все повторяется. Круг бесконечен.
В липком, живом, набухающем тесте
буднично вязнет изюм человечий.

Сколько б ни верилось в чудо исхода,
в зыблемость Феникса и Алконоста,
пальма, растущая в сторону свода,
не прекратит умудренного роста.

Сколько бы жалости ни источало
сердце в одной из античных шкатулок -
вся эта ложь повторится сначала:
день, синагога, фонарь, переулок.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Стучит дырявый мой башмак по мостовой.
Кричит мой попугай-дурак над головой.
Сидит на шляпе и орет. Заткнуть бы рот!
Одно и то ж который год все врет и врет...
Что обошли мы целый свет - он весь из бед.
Что жить осталось триста лет, а счастья нет.
Что зря связался он со мной, что я чумной -
брожу всю жизнь по мостовой с моей сумой...

Что в путь бананы надо брать, орехи брать.
Что он не может не орать - он хочет жрать.
Что он не просто какаду - он редкий вид.
Что понапрасну я иду - он мне кричит.
Тебя, мол, не люблю ничуть. Лишь так, шучу.
Кричит: Я - птица! Захочу и улечу!..

Ну что ж, лети, - я говорю, - в любую даль.
Хоть на закат, хоть на зарю, а мне не жаль.
Ну, брысь со шляпы, - говорю, - ты просто псих!..
Слетел, сказал: Бл-л-л-лагодар-р-рю!.. И вдруг затих...
Забились перья на ветру, да на ветру.
Не оставляй, а то умру... Совсем умру...

Ну ладно. Только не скули! Причины нет.
Не может небо без земли - вот в чем секрет...
Он снова шляпу увенчал - и заскучал.
Но лишь башмак мой застучал, он... закричал!
Сидит на шляпе и орет. Заткнуть бы рот!
Одно и то ж который год все врет и врет...

- Попка дурак!
- Сам дур-р-рак!
- Попка дурак!
- Сам дур-р-рак!
- Попка дурак!
- Сам дур-р-рак!
- Попка дурак!
- Сам дур-р-рак!
- Да ты на дурака-то не похож!..
- Это я-то на дур-р-рака не похож?!.

Вот так шагаем по земле. Дорог не счесть.
Прожить бы только триста лет, а счастье есть...
Стучит дырявый мой башмак по мостовой.
Кричит мой попугай-дурак над головой - стучит...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

                Друзья! Слабеет в сердце свет.
                А к Петербургу рифмы нет.
                        (Г.Адамович)

Из улицы, туманами зажатой,
из комнаты, которой чужд уют,
из ящика, обложенного ватой,
чуть слышно то ли плачут, то ль поют,
звучит, звучит мотив чудаковатый -
сто лет назад заученный этюд.

Усопших поколений корифеи.
Отвага указующих перстов.
Каналы, выгибающие шеи
под хомутами каменных мостов.
Османский серп в подножиях крестов.
И женщины, плывущие, как феи.

И женщины, бредущие, как тени...
И Женщина, грядущая, как Рок...
В туманы уходящие ступени -
ступени распадающихся строк...
Нет, не избыть столетних сновидений.
И не изведать нынешних дорог.

Блистанье обручального кольца.
Размокший хлеб жующая старуха.
И голос, чуть касающийся слуха.
И обреченный взгляд из под венца.
И Триединство вечное Творца -
Отца и Сына и Святого Духа.

Да, этот город соткан из тумана.
Но и в тумане распадаясь, строг.
Какой-то полудьявол-полубог
его настроил, словно фортепьяно.
Настроил - и наигрывает пьяно
сто лет назад заученный урок.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.