Нарисуйте мне портрет,
Уважаемый маэстро:
Консоме, бутылка „экстры,
В центре я - простой поэт.
Красок нечего жалеть -
В них не будет недостатка,
Ну а в качестве задатка
Что-нибудь смогу вам спеть.

Ах, еще я не сказал:
Пририсуйте девок пару,
Шестиструнную гитару,
Чтобы я на ней играл.
Музу сладкую как грех
Пририсуйте, умоляю!
(Что я с нею вытворяю...
Это позже, не для всех.)

Чтоб все в розовых тонах,
Меньше черного, маэстро,
И чуть-чуть оставьте место
Для премилых райских дам.
Чтоб цветы во всех горшках -
Хризантемы и пионы,
Чтобы я чуть-чуть влюбленный
В этих утопал цветах.

Я б вокруг него ходил,
Умилялся, ободрялся,
Сам собою восхищался:
Вот художник залудил!
Нарисуйте мне портрет
С лирой, знаками отличий...
Что там с рамками приличий?
Ах! Уже и рамок нет?

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

                Посвящается Ю. Гончарову

По ночам не сплю беспробудным сном,
и забыться бы да не маяться.
Преступленья нет, только грязи ком,
обрастая, вниз с горки катится.

Это сон ли, явь - то неведомо.
В полусне живу пьянью горькою,
и, дрожа, стучусь я во все дома,
и в руках своих правду комкаю.

И стыжусь своих слов несказанных,
а уж вслух молчать - хуже некуда,
все вяжу узлы дум несвязанных,
а распутать их просто некогда.

Знать бы, что к чему, да не маяться,
видеть цель глазами ослепшими,
да Осанна петь, а не лаяться,
горячась обидой поспешною.

Что любовь моя, - в сердце раною
кровоточит все, не рубцуется.
Это гостюшка окаянная
то ругается, то целуется.

Мне вина стакан - все забудется,
что не признано в нашей трезвости,
фонари зажгут на той улице,
где пропавшим я числюсь без вести.

Только вот беда, хоть залейся весь,
поутру одно - боль похмельная,
нераскаянность да гордыня-спесь,
а в глазах стоит муть постельная.

Пусть дрожит рука, помолясь, пойду
по ночам ходить в мутной замяти.
Мне откроют дверь, я ворвусь в бреду
и исчезну в ней, стертый в памяти.

1979

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Пред возрастом Христа ты преклони колени,
библейской бородой неистово тряси,
суди же дураков в обыденном размене,
а в горе состраданья не проси.

Пусть возвратятся к нам утопии былого,
что создали всех нас и завели на круг,
и из небытия восторженно-хмельного
протянутся десятки слабых рук.

Иным рай на земле, ну а другим - Голгофа,
лишь звонкий счет монет отметит, кто куда,
да на спине горят разодранные строфы,
а над Землею - вечное Ура!

Так плачь же, плачь, Пророк, ты все ж земной и грешный,
но стон свой обрати против своих врагов,
когда оставишь их ты в темноте кромешной...
Что ж, будет это раем дураков.

1979

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Я песенку пишу, - не надо лишних слов,
как холст ее я тку с стараньем.
Из радостей, обид, из старых-старых снов,
надежд моих и разочарований.
Пусть песенка моя, как старый балаган,
цветаста и немножечко нелепа.
Стучит в моей груди, как верный барабан,
судьбы ударом, песней недопетой.

Я обмакну перо в чернильницу обид,
чтоб мы друг друга меньше обижали.
За злую память Бог пускай меня простит,
простит, чтоб мы друг друга не прощали.
Но кто-нибудь прочтет, скривив в усмешке рот:
мол, разве нету красок, кроме черных?
И я, вздохнув, возьмусь писать наоборот,
на листьях белоснежных и покорных.

Про радость напишу, хрустальный взяв бокал,
осколки разбросав ярчайшей пылью.
Я за одну строку всего себя отдал,
а горечь, что была в бокале, - вылью.
И вот готов ответ, как мудро жизнь прожить,
но дело в том, что сам себе не верю.
Придут мои друзья, придут меня судить
и бросят на весы мою потерю.

Бог дал мне третий путь - писать, как вижу мир,
без приукрас писать, без озлобленья,
чтоб не погас огонь нетленных двух светил -
двух звезд моих - Надежды и Сомненья.
Пусть лаврами иных с дороги увело,
другие все же есть и их немало.
Молю, чтоб боль души не сделать ремеслом,
чтоб наше Слово в музыке звучало.

1979

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Что так тихо кричу, а вокруг пустота,
сон от яви уже не могу отличить.
Эй, апостол, давай, закрывай ворота,
никого не впускай, на земле дай пожить.
Эту горечь тебе ни за что не понять,
там ведь в небе для вас херувимы поют.
Спрячь ключи от ворот, погоди отворять.
Ну зачем он вам там? Пусть другие войдут.
        Но все кончено. Крик оборвался,
        спазмой сжатое горло немеет.
        Мир проснулся и не разрыдался,
        видно, мир безнадежно болеет.

Что ж, помянем его, пусть наступит покой.
Мы устали рубцы до крови раздирать,
кулаками бить в грудь, захлебнувшись строкой,
а потом, похмелясь, все по-новой прощать.
Да и совесть смолчит, неуютно ей тут,
лишь заденет струну - испугавшись, замрет.
Где-то музы оркестрами сводными лгут,
только совесть в набат, словно колокол, бьет.
        Перестроить охрипшую лиру
        не хватило годов, слава Богу,
        и надорванный голос по миру,
        как войну, объявляет тревогу.

Все молчали, лишь струны не дали уснуть, -
где же ваши слова, где же ваши дела? -
в темноте, задрожав, пробивали нам путь,
а поводырем нам наша совесть была.
Уже каждый слова для себя подобрал,
только рта не раскрыть и не выплюнуть их.
Но нашелся чудак и за всех откричал,
и за всех отстрадал, да сорвался, затих.
        Ах, как трудно болеть за Расею,
        каждый крик - в сердце пуля шальная,
        и рыдать, и смеяться над нею,
        материться, шепча Дорогая!

Как хотелось писать о любви, о весне,
о прозрачных мечтах с голубым кораблем...
Но когда в душах хворь, - боль дрожит на струне.
Все же, морщась, - не мед - зелье горькое пьем.
Вот бы песню сложить, чтобы враз обо всем,
только сердце одно, да и жизнь коротка.
Почему ж, как струну, свои нервы мы рвем?
Знать, отступит болезнь, знать, цена велика.
        Ах, как тошно от сладкой надежды,
        век не наш - времена исцеленья.
        Но меж прошлым и будущим между
        в души брошены зерна сомненья.

Мне бы зубы сомкнуть, закусить бы губу
до кровавых молитв, до вопросов немых,
бросить к черту дела, да задуть в ту трубу,
созывая всех тех, кого нету в живых.
И - последний парад, и - по коням, вперед!
Пусть несется в сердцах сумасшедшая рать,
а стрела своего супостата найдет,
ведь ей право дано второй раз выбирать.
        Не окончена времени повесть,
        и ни племени нет, и ни рода,
        лишь на совесть зарытая Совесть
        на Ваганьково. Справа от входа.

1980

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Примелькались, будто слились ожиданья и свершенья,
а часы остановились на той цифре, где начало.
И, должно быть, очень трудно к вам приходит откровенье,
что, как ни тверда опора, в обе стороны качало.

        Ну конечно ж, это было -
        прегрешенье и причастье.
        Только б совесть не остыла
        за глухим забором счастья.

Пыльные тома надежды, что отсрочены на время,
вы - как копья перед боем, только что-то нет сраженья.
Что ж, лежите безымянны, будет время - бросим семя!
Только несколько безумных не спросили разрешенья.

        И швыряли в небо горстью
        сумасшедшее Проснитесь!.
        Молчаливые погосты
        им советуют - Уймитесь!.

Параллели, параллели, вы с ума меня сведете,
где-то скреститесь, конечно, но за рамками удачи,
и на головы падете, несвободны на излете,
не очередным салютом, а в страдании и плаче.

        Будет ветрено и сыро,
        все от счастья похмелятся.
        Это все когда-то было,
        это будет повторяться.

Неизбежность в нашем росте - заминировано поле,
где ростками через камни наши крылья прорастают.
Нас ведь в клетках научили находить свой путь на волю, -
кто с кормушкой остается, а другие - улетают...

        Те другие. Вот итоги...
        И нескомканная совесть,
        неизвестные дороги,
        неоконченная повесть...

1981

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Поэты уходят, а мы остаемся,
чтоб петь неумело во вечную память,
над строчкой постылой отчаянно бьемся, -
постыдно сфальшивить и трудно слукавить.

Как нас обманули певцы подставные, -
ведь их выдавали нам за откровенье, -
обложечный глянец и мысли пустые,
глашатые равенства иль усредненья.

Их критиковали, незлобно журили,
а после скупали деньгами иль званьем.
Как много поэтов мы похоронили,
не вынесших громкой трубой испытанья.

И вечно боялись немого пророка,
в углы загоняли провидца слепого.
В стране, где все было - от пули до срока,
в невежестве темном опасно лишь Слово.

Ах, сколько их было, а скольких не будет,
задушенных спешно еще в колыбели!..
Все сбудется нынче, мол, время рассудит, -
надеялись дальше и дальше терпели.

Не встанут, не скажут, не ждите глас трубный,
надолго нам хватит от тех откровений!
Пропитана истина запахом трупным,
пронзительным криком свободы паденья.

Все тихо, все мирно, цветочки посадим,
где в горечи - корни, бутоны - в елее.
От перьев чернильных ни боли, ни ссадин,
и пишем, как можем, живем, как умеем.

Но злыми ночами, кошмаром во плоти
вдруг явится Муза, в грязи непристойна...
Ну что вы поспешно блокнотики рвете?
Она обозналась. Пишите спокойно.

1982

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Когда нас приманят пряником медовым,
сразу же поверим в искренность даров
и ответим очень, очень честным словом,
что живем, ей-Богу, в лучшем из миров.

Ах, кусочек сладкий, нынешний, вчерашний,
завтра - чуть черствее, но это не беда.
Это лишь сначала есть немного страшно,
а потом бесстрашно будет есть всегда.

Только незадача - все пайки проели,
и настало время прянику служить,
вот тогда мы хором очень дружно спели,
как нам веселее, радостнее жить.

Что за хор, ребята! Тенора, бельканто -
все многоголосье в голосе одном!
Это мудрость жизни, поэзия диктанта,
живопись плаката в творчестве стенном.

Где же, где вы, сани, что вчера везли нас?
Нынче их пристало, так сказать, возить.
Может, то катанье просто нам приснилось,
да штаны протерлись...Знать, пора платить.

Сани развалились. Пряники засохли.
Вот и все, что было... - радио поет.
Золотые рыбки в океане сдохли.
Вспомнят ложку дегтя, позабыв про мед.

1986

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Куда ж вы ушли, не допев своих песен.
кому их оставили, горьких сирот?
Мы вас не найдем, хоть и мир очень тесен,
вас днем с фонарем сам Господь не найдет.

И строчки забытые, как передачи,
суем через прутья Союзов литых...
А, может быть, можно хоть как-то иначе,
без судей, присяжных и без понятых?!

Мы очень устали хрипеть в одиночку,
нам слышать хотелось дыханье свое
и там, где иные поставили точку,
все чиним и чиним пера острие.

И с новой судьбой, и душой очень старой
рядимся в дешевого фарса тряпье,
как крыльями машем побитой гитарой,
а струны играют, играют вранье.

Все ищем себя в единении хора,
как славно, что все очень чисто поют...
Но видишь, ты видишь - в руках дирижера
чужая свирель так похожа на кнут.

И что нам теперь бубенцы, ксилофоны,
звенящая мелочь дешевых побед,
когда не слыхать колокольного звона,
набатного звона на весь белый свет?

Сжимаем мы крепко друг другу запястья -
смешное единство галерных гребцов,
и содраны руки от этого счастья,
да души устали от вечных рубцов.

Плывем да плывем, горизонты считаем, -
уж светлые дали маячут вдали! -
и сами с собой в подкидного играем,
где нам выпадают тузы, короли.

1986

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

                Посвящается А. Галичу

Долги все раздать, не просить подаянья,
уйти и вернуться не в полночь, а в полдень,
разодранным ртом повторять заклинанье:
Все надо забыть...Нет, все надо запомнить.

И тихо войти без звонка и без стука,
усесться в углу, хоть у самого края,
и тайно пожать осмелевшую руку -
ведь есть же еще в этом мире такая.

Все было похмельно, и трезво, и пьяно,
и очень уж горько смеялись и пели,
разбито, фальшиво врало фортепиано,
да как-то надсадно уж все осмелели.

Лились в изобилье кофейные реки,
как грезы о рае потасканных нищих.
Но слишком румяно гляделись калеки,
но слишком нарядно смотрелись рубища.

Здесь плач дребезжал о вселенской юдоли
затертой пластинкой в смешном балагане,
и в смех, словно в снег, от истомы до боли
он кровью в песок уходил, как изгнанник.

Знакомы все лица...Ах нет, не знакомы,
повешены лики, а святость убога.
Несут образа в свои домики гномы,
но нет им величья и нет для них Бога.

Как странны их песни - живут неживые,
и речи с оглядкой, и фига в кармане,
посыпаны пудрой рубцы ножевые,
и правда опять на извечном обмане.

А может так надо - не всем же в изгои,
не вечно ж трезвонить - авось да проснутся!
Мы ж знаем: придут полутрезвые Нои
и твари по паре в ковчеге сойдутся.

И снова обломятся копья и стрелы,
под стук барабанов зачтут приговоры...
Но вдаль уплывает кораблик мой белый,
а время оставшимся - только на сборы.

Мне трудно понять, что величие мелко,
что Бог - не мазня по холстам и картонкам.
А время - непереведенная стрелка -
судьбою - набатным разодрана звоном.

Да что там набат! Нам кукушка - жар-птица,
послушно кукует то весны, то зимы...
А где-то по небу летит колесница
все дальше и дальше, все мимо да мимо.

1987

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Я отошел от ваших важных дел,
восторгов пряных, томных воспарений,
но трезво жил, без водки не пьянел
и не искал возвышенных мгновений.

Немного жаль - романтики не знал,
не воспевал малеванные зори.
Попутчик мой случайный в разговоре -
мой собеседник, коли Бог послал.

По случаю стихов не сочинял,
не обольщался общим пониманьем,
опасливо внимал рукоплесканьям,
но все же бил поклоны, отбивал.

Благодарил за то, что хоть на миг
сами с собой вы были откровенны,
вдруг понимая, как обыкновенно
себе не лгать, - риск, право, не велик.

Что ложь стучалась - было, что ж тут врать,
стоял за дверью, затаив дыханье.
Лишь поворот ключа, за ним признанье.
Как было трудно руку удержать.

Как было трудно очень громко петь,
чтоб не зависеть вновь от микрофона, -
отключат вновь, и немоты попона
накроет нас, шнур обернется в плеть

и захлестнет почетною петлей,
боль в благодать укроет фонограмма,
не будет драм, эрзацем мелодрамы
залепит уши звук полуживой.

Как много слов приходится терзать,
чтобы понять немое многоточье,
строку свою, изодранную в клочья,
не переделав, снова написать.

1987

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Позабытые, оскопленные,
все униженные, оскорбленные -
мы молитвами, причитаньями
помогаем забыть про плоть.
Приложите же все старания,
изгоняя прелюбодеяние,
и очищенных от грехов своих
в свои примет объятья Господь.

        Наш Римский папа, наш благодетель,
        и все мы - братья, Христовы дети.
        Все время с Богом - вот жизнь собачья!
        Даешь, товарищ, обет безбрачья!

Можем мы продать индульгенции
провинившейся интеллигенции,
и заблудшие возвращаются
к вере праведной, к вере для всех.
Снова сильные, обновленные,
под хоругвями краснознаменными,
дело Богово - дело правое,
все творят, искупая свой грех.

        Наш Главный Папа, наш благодетель,
        и все мы - братья, Христовы дети.
        Как мы вас любим, как понимаем,
        вас хлещут плетью, а мы страдаем.

Величайшее наслаждение
находить для себя утешение -
видеть лучшее в свете розовом
или в свете решений двора.
Пусть исчезнут вмиг все сомнения,
мысли наши и заблуждения!
И ликует мир, что сегодня днем
стало лучше, чем было вчера.

        И если дьявол вас искушает,
        лишь повинитесь, нам все прощают!
        А нет - так сами за все в ответе,
        хоть мы и братья, Христовы дети.

1975-1976

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Для кого ж я песни пел в отупении,
не нужна мне эта слава скандальная!
Все носил в себе, хранил свое мнение,
а поддавши, взял и спел криминальное.

        Магнитофон фиксировал
        и все на нужной скорости.
        Как меж огней лавировал -
        меж правдою и подлостью.
        Кассеты вечно вертятся,
        вся жизнь на них накручена.
        Как трудно нам извериться
        в том, что давно заучено!

Все в восторге заревели, я в прострации.
Им-то что! Как анекдот в филармонии.
Ну а будет отвечать за овации
тот, кто это рассказал, и не более.

А потом я получил приглашение
в особняк тот, где заведуют истиной,
для того, чтоб подписать соглашение
меж моим патриотизмом и мыслями.

И по-доброму со мной там беседуют:
Если надо чем помочь, то - пожалуйста!
Из меня певца придворного делают,
мол, живи, дыши, пиши и не жалуйся.

        Магнитофон фиксировал
        и все на нужной скорости.
        Как меж огней лавировал -
        меж правдою и подлостью.
        Кассеты вечно вертятся,
        вся жизнь на них накручена.
        Беда тем, кто изверится
        в том, что давно заучено.

1976

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Не сорваться вниз и не сдвинуться,
каменею я. Так до песен ли?
Не могу никак что-то сдвинуться
из спокойного равновесия.

Ни ошибок нет, ни качания,
все-то в ладане да в забвении.
Застывающий от отчаянья,
убивающий откровения.

Хоть чуть-чуть назад, хоть наверх, хоть вниз!
Соглашаюсь на преступление -
преступить покой да на чистый лист
написать свое отречение.

Отрекаюсь, мол, так не полюбив
свой покой блажной от покойницкой.
Подтолкнул бы кто, я б нашел обрыв
и, хоть падая, рад был вольнице.

Раскачайте же гвозди ржавые,
верно, будет боль так не век висеть,
снова будем над златоглавыми
колокольцами по утрам звенеть!

Только думы те - потаенные,
все друг с другом миром повязаны,
своей верой мы пригвожденные
да единой мирою мазаны.

А сорвался кто - не дадут пропасть,
враз на крест вернут благодетели.
Равновесные ели-пили всласть,
беспокойных же дегтем метили.

И с ума сойдя, с места не сошел.
Шепоток вокруг - не надейся, мол...
Что за крюк с петлей? Опрокинут стол.
Кто-то потерял равновесие...

1976

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Тишина, тишина расколола меня -
сотней звуков, разрывов, безмолвных страстей...
Лишь в шеренги равняется свет фонарей.
Прохожу через строй от огня до огня.

Только утром ребенок во сне закричит,
прокричит недорезанный с ночи петух.
Солнце свет фонарей непременно затмит,
разорвет от щедрот своих огненный круг.

А пока путь размечен шеренгой светил,
влево шаг, вправо шаг - все равно что побег.
И слепящий, холодный, изысканный снег
отзвук прошлых фанфар под собой схоронит.

Друг за другом идет вереница глухих,
приложивши корявые пальцы к губам,
позади же слепцы ухватились за них,
прижимая ладони к открытым глазам.

Мудрецы, мудрецы, сил не тратьте зазря.
Можно сбросить седло, но накинуть узду.
Хоть скажи тыщу раз, что ты видел звезду,
мы-то знаем, что это лишь свет фонаря.

По утрам снова рынок, торгуясь, шумит,
за полтинник всем страждущим водки нальют.
За небитых дают тех, кто ранее бит,
за мильон дураков мудреца продают.

В словарях свет - лишь только фотонов поток.
Ясно всем, кто-то знает, и даже, кто - нет.
Но серебряный блеск трех десятков монет
преподаст пониманья наглядный урок.

Мне бы только успеть что-то сделать посметь,
раскричать тишину, раззадорить ветра...
Лучше все-таки сон до конца не смотреть
да повешенных снять не забыть до утра.

1977

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Древко знамя зажато было
в ладонях, твердых от холода,
когда кровь от восторга стыла:
как мы молоды, как мы молоды!

Шли по-ротно и по-батальонно,
разбредясь кто куда и строем,
обезличенно, поименно,
и не криком кричали - воем.

Когда наша судьба отгрохала
и расцветки салюта выцвели,
мы, как эхом тех залпов, вздохами
откликались, а, значит, выжили.

Вот вздохнули под молнии вспышки,
ожидали мы ливня-чуда.
Слишком много, конечно же, слишком
моросил мелкий дождик-зануда.

Мы ладони подставили дружно,
долго ждали, на небо глядели.
Кто же знал, что последнюю службу
отслужить мы ему не успели!

Поднимались с коленок вытертых,
башмаки надевали новые
и на старых гудящих литерах
догоняли зарю лиловую.

Что иконы мои? - Отвержены.
Красный угол? - Побелен-выскоблен.
Горьки головы стали сдержанней.
Путь по-новой коврами выстелен.

А раскольники быстро трезвели,
похмелившись от испытаний.
Уводили ведь нас параллели
до пророческих предсказаний.

...Вот очнулись. Ах, видно, это сон
после славных трудов, не более.
И впрягаемся снова мы в колесо,
колесо рукотворной истории...

1977

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Почему я не такой, как они?
Этой мыслью загнан в угол сомненья
и ищу я огоньки откровенья,
только что же не горят те огни?

Обжигаюсь о безумную речь,
тонкий смысл ее понять я не в силах.
Я один дурак среди сотни счастливых
и встаю, когда приказано лечь.

        А в небе стая воронов
        клевала птицу-невидаль.
        На все четыре стороны
        зло разлеталось перьями.
        Ах, ворон, ворон, воронок,
        да не всем быть черными!
        Обелили через срок
        косточки прощеные.

Я смеюсь, а все серьезны вокруг,
принимают деловито решенья,
только как бы не велось представленье,
завершится все поднятием рук.

Эти руки - как высокий забор,
я меж ними словно хищник в загоне,
и плетьми меня - словами - погонят
в распевающий о будущем хор.

        А на дворцовой площади,
        хохоча озлобленно,
        дрова были подброшены,
        а на костре не сломлены.
        А с севера на зарево,
        как мотылек на лампочку,
        летит раб государевый
        на крылышках в облаточках.

Но когда-нибудь мой вспыхнет костер,
слава Богу, и дрова наготове.
Я сгорю в своем несказанном слове,
да, огонь решает просто наш спор.

И протянут руки смело ко мне,
к серой горсточке холодного пепла,
видно, мужество с годами окрепло,
да сгорела только совесть в огне.

        Ссылками, наградами,
        дуэлями, прощением -
        занимались гады нашим
        приручением.
        Стучат копыта нарочных,
        пакетики, пакетики...
        Кому влепили парочку,
        а кого отметили...
        А кого - отметили.

1977

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Звонница падала с неба тихо,
колокола настигая разбитые.
Словно во сне - без плача и крика -
бились о землю белые плиты.

Только звонарь крестился неистово
над тем, что было и уничтожено:
- Господи, можно ли это выстрадать?!
Небо молчало, - а, значит, можно.

Можно на горе смотреть не страдая,
можно смеяться над гробом усопшего;
ненависть злая, ярость слепая
бьют нас картечью, пулею прошлого.

Из роду в род переносятся с плотью
вросшие в душу хлесткие плети, -
как вы порою больно нас бьете
через защитный панцирь столетий!

И мы понимаем, что надо быть проще,
проще ведь легче поверить в фатум,
шепчем, как клятву, денно и нощно:
- Не виноваты, не виноваты.

И на могилах мы лихо пляшем
во искупление танец смерти.
С остервенением прошлое наше
четвертованья колеса вертят.

Мчат нас колеса - наши надежды,
мелют все лишнее жерновами.
Только мне кажется чаще, чем прежде,
что наши дороги сомкнулись кругами.

Новые варвары в новых гимнах
ясно докажут, громко восславят
и позолотой потухших нимбов
новым распятьям крылья расправят.

Мы ж, как всегда, разведем руками,
словно крестом себя осеняя,
и вознесется над облаками
старая церковь, мадонна святая.

Звонница падала с неба тихо,
колокола настигая разбитые.
Словно во сне - без плача и крика -
бились о землю белые плиты.

1978

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Здравствуйте, товарищи, троглодиты милые!
Век доисторический по земле идет,
прем к прогрессу, топаем шагами семимильными,
век дубины, палицы, как рассвет встает.

В мире нашем, знаете, очень много сложностей.
Коль иметь понятие, все можно изменить.
С нашею дубиною да при таких возможностях
с каждым веком красочней, все лучше будем жить.

Кой-кому за речкою наша жизнь не нравится,
все вставляют палки нам в наше колесо,
чинят нам диверсии, угрожают палицей,
миру демонстрируя грязное лицо.

Там у них за речкою кризисы да кризисы,
вымирают мамонты, цены возросли.
Мы ж по этим мамонтам скоро к ним приблизимся,
а по удобрениям их втрое превзошли.

Проникает вражина в каждую извилину,
хором через речку все гадости орут,
о красивой жизни нам все гнут прямую линию.
Нам же жизнь та чуждая, радость наша - труд!

Но...есть и в нашем лагере гниль интеллигентская,
думают все, думают, - нет бы сеять, жать.
Одного отступника довела мысль дерзкая
слово нехорошее на камне написать.

А потомки выроют эту глыбу-жалобу,
что о нас подумают: худо иль добро?
Гак что эти камешки зарываем, стало быть,
в годы больно древние, этак тыщ на сто...

Да, у нас есть трудности, времена голодные...
Но трудности те временны, заявляем мы,
будет изобилие, земли плодородные!
Вот только дотянуть бы нам до следующей весны.

Но ледники подтаяли, а значит, потепление.
Значит, в нашей хижине праздник настает.
С чувством глубочайшего удовлетворения
и законной гордостью шествуем вперед!

1979

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

У домашнего у очага
Пригорюнилась Баба-Яга.
Наварила картошки и щей,
Но домой не явился Кащей.
К Василиске пошел старый черт,
А ведь лет ему – под девятьсот!
Где-то ж Ванька-дурак с кладенцом
Бродит, ищет Кащея яйцо,
Чтоб головку иглы обломить,
Чтобы жизни Кащея лишить...
Ведь у нас еще с тех давних лет
К ветеранам почтения нет.
А вернулся б Кащейка к Яге,
К костяной прислонился б ноге,
Ел бы щи да из клюквы компот...
Протянул бы еще лет пятьсот!

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.