Ты у окошка, ты глядишь, как
сугробы насмерть замели
наш допотопный городишко,
заброшенный на край земли.

Снег, словно сон, слетает с неба,
шуршит, бормочет, как в бреду,
высокое посланье снега
доисторическому льду.

Здесь ископаемые виды
замерзли, выпучив глаза,
и на щеке твоей обиды
застыла светлая слеза:

- Ах, если бы случилось чудо,
и можно было наяву
хоть в Екатеринбург отсюда,
а лучше сразу же в Москву!

Не плачь, мой друг. Назло соседям,
скупым, как прошлогодний снег,
мы обязательно уедем,
но здесь останемся навек,

и будет вечно это заметь
тревожить души и сердца.
Снег будет дорог нам, как память,
снег без начала и конца.

Нам много выпало с тобою
здесь жарких ласк и сладких нег,
нас было в городе лишь двое -
лишь я да ты, да снег, да снег...

Сыщу чернил густых и синих
и непременно сберегу
доисторический осинник
на мезозойском берегу.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Вот слева сквозь грязную вату
небес из-за края окна
выглядывает воровато
оранжевая луна.

Нечаянно вызнав про эту
постельную тайную чушь,
когда-то живая планета
уходит, не высказав чувств.

Под кружевом облачной шали
когда-то, когда-то - давно
живые вулканы дышали
и жар извергали на дно

живого и теплого моря,
наверх извергало пары,
оно до вселенского мора,
кипело оно до поры.

Луна намекает - пора бы
покинуть потерянный рай,
луна уползает за правый
окошка немытого край

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Мне кажется, что жить я буду долго,
пока уже совсем не надоест.
В предчувствии желанного итога
покину опостылевший подъезд,

и охая, вздыхая без привычки,
ругая застарелый ревматизм,
дойду до остановки электрички,
решившись навсегда уехать из

сиянья опостылевшего лета
в осеннюю загадочную тень.
Наверно, я не стану брать билета -
никто меня не тронет в этот день.

Мне направленье луч покажет косо,
как острый угол стрелки часовой
на долгую извилистую косу
безвестного притока Чусовой,

где некогда, не знающего родин,
меня восторгом красочным сломил
и показался мудр и плодороден
открывшийся душе свободный мир.

В тени того гранитного обрыва,
забывшись, успокоится душа
под всхлипыванья плещущейся рыбы
и горестные вздохи камыша.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Иду к тебе. Иду неторопливо,
пока вокруг мычание бычков
в стадах звучит, и виноград, и слива,
и запах придорожных кабачков,

и сладкий сон в гостиничной постели,
и склоны, что невидимы отсель,
и так еще, так далеко до цели,
что непонятно, есть ли эта цель,

где в горы превращаются долины,
и на скале не вызревает плод,
где, говорят, случаются лавины,
но, к счастью, не встречается болот,

где пропасть на испуганную птицу
открыла зачарованную пасть,
откуда невозможно возвратиться,
но можно улететь или упасть,

где сколы скал, немыслимая груда
среди дороги встала на виду,
где ты не ждешь, где ты не веришь в чудо,
где я иду, иду к тебе, уже иду.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

В небе Вены тень вервольфа
скрыла край печной трубы.
Испугался мальчик Вольфанг
злого голоса трубы.
.
Не пугайся, слава Богу,
это ангел, а не бес.
Моцарт, Моцарт, а слабо ли
достучаться до небес?

Моцарт, Моцарт, к буре, что ли,
предрекая ли войну,
тучек шелковые шторы
занавесили луну?

Словно зеркало в жилище
смертной скорби и беды.
За окном темно, и нище
там в отсутствие звезды.

Лишь холодный серый отсвет
пробивается с небес.
Ничего не видит Моцарт -
сочиняет, знай, себе.

То без повода смеется,
то рыдает без беды.
Из какой черпает Моцарт
вдохновение среды?

То за скрипочку возьмется,
то потянется к трубе,
ничего не видит Моцарт,
сочиняет, знай, себе.

Нет причины для эмоций,
нет источника идей.
Знай себе кропает Моцарт,
сочиняет Амадей.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Прощай, прощай и помни обо мне...
Я только дух, лишенный благодати,
уже сгораю в адовом огне,
который людям видится в закате.

Прощай, прощай... И если ты любил,
или тебе, хотя б, казалось это,
не трать напрасно времени и сил
на поиски утраченного света.

Прощай, прощай... Не приведи Господь
меня обидеть словом или вздохом -
я только дух, освободивший плоть
от мук вины перед людьми и Богом.

Прощай, прощай... Я буду на стене,
не слушайся советам караула -
я только память, я себя вернула
тебе. Прощай и помни обо мне.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Итак, есть две гитары у меня,
как в том романсе, что из Аполлона,
одной пристали струны из капрона,
другой - из стали. Струнами звеня,
мои гитары звали на коня
кого-то (тех уж нет), иных, маня,
влекли под сень платана и Платона
во мраке ночи и при свете дня.

Пока гудит усталая струна
звучанием последнего аккорда,
Хотя рука от струн отстранена
уже, душа еще отстранена,
ей в одночасье сладко, больно, гордо
и одиноко. Запечатлена
провиденьями Бога или черта
не ведает сомнения она:
так музыка свергается одна,
и вглубь и ввысь, до неба или дна
за край душеспасительного борта.

Не надо останавливать момент
восторгов шумный аккомпанемент
излишен наблюдением наружным
и по сему мне кажется ненужным.

Не нужно микрофонов и кассет,
нечетких фотографий из газет
струне не нужно вплоть до некролога
(она у нас такая недотрога).

С капроновою ленточкой в косе,
а может быть она совсем другая:
с капроновою лескою в руке,
в руке коса, но более тугая,
и на стальной точеной полосе,
как рябь на опостылевшей реке,
как мелкий дождь на взлетной полосе,

блестит роса. Кровавая заря
уж занялась. Не видит и не слышит
ее никто. Она уже не дышит,
и нечего приглядываться зря -
она придет сама, покой даря,
и по душе стальным пером попишет.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Дождь за стеклом. Ты ведешь себя так,
будто непереносима обида,
а любопытный водитель-чудак
смотрится в зеркало заднего вида.

Мчатся машины, гудками трубя,
смотрит шофер, как ужасно несмело
за плечи я обнимаю тебя.
Сердце стучит. И рука занемела.

- Лучше смотри на дорогу, чудак!
Трепетный жар ощущаю под платьем...
Черт с ним, с водителем, пусть будет так,
пусть поглядит - мы ему не заплатим.

Бедный водитель не знает пока,
что за любовь заплатить невозможно,
даже когда беспредельно богат...
- Лучше машину веди осторожно!

Дождь за стеклом. До поры подождем,
и бескорыстно друг другу услужим,
той, когда бросит он нас под дождем,
мстительно грязью обрызгав из лужи.

Будет кричать, что бензин дорогой,
и говорить, что не ездят без денег...
Черт с ним, с шофером, он нас не заденет,
сам виноват. - Извини, дорогой...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Мы с тобой относимся друг к другу
словно листья к берегу водой
донной, черной, ключевой, упругой,
на стремнинах жуткой и седой.

Мы с тобой относимся постольку
лишь, поскольку нынче влюблены,
я - в свою загадочную польку,
ты - в своих защитников страны.

Мы с тобой относимся ветрами
в сторону полуночных огней,
говорящих нам в оконной раме
не о нас - о нем или о ней.

Мы с тобой относимся по кругу
к той струе, что названа судьбой,
мы тепло относимся друг к другу,
рядом мы относимся с тобой.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Ни у кого ничего не украли мы
и никому ничего не должны,
только любовь захватила окраины,
нашей нелюбвеобильной страны.

Лучше вином бы хотел нализаться я,
жаль, что не вышли призыва срока,
и начинается мобилизация
всех от шестнадцати до сорока.

Давит сапог, гимнастерка застирана...
Если в атаке меня не сомнут,
соображу куда мне дезертировать,
где затеряться на пару минут.

Где не боялся бы остановиться я
и оглянуться на скользком пути...
Чувства рождаются только в провинции,
там им просторнее, как ни крути.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Обижаться нам поздно,
расставаться нам рано,
мы идем мимо поезда
около ресторана.

Нам не нужен носильщик:
знак пророчества вещий,
нетяжелый, но сильный -
вот и все наши вещи.

Потому в разговоре
мы не ставили точки,
будут счастье и горе,
только поодиночке.

И уже за Казанью
ты вздохнешь в облегченьи -
я твое наказанье,
ты мое огорченье.

Потому-то мы немы,
потому-то мы глухи,
потому-то нам небо
и прощает разлуки.

Рядом машут и плачут,
обнимаются туго,
мы прощаемся, значит,
мы прощаем друг друга.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Другие в любви счастливее, что ж,
должно быть, они смелее, чем мы.
Я знаю - ты для меня бережешь
свою любовь, что страшнее чумы.

Она бредет, бубенцом звеня,
морит людей и изводит скот,
твоя любовь, что страшнее огня
сухих болот в високосный год.

Она меня не заденет впредь -
не ко двору, да и не по плечу.
Я так хотел в том огне сгореть,
что нынче уже ничего не хочу.

Пускай она нынче бросает в дрожь
других, и другие волнует умы -
другие в любви счастливее. Что ж,
должно быть, они и смелее, чем мы.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Я не горю ни ревностью, ни местью -
мы друг от друга в страшном далеке
летим, как рассыпаются созвездья,
взорвавшись в раскалившемся комке.

Я от тебя давно не жду ответа,
да и вопросов между нами нет,
мы разлетаемся почти быстрее света,
но оставляем неизменным свет.

Я здесь живу иным теплом согретый,
и ты звездой среди иных небесных стад,
все светишь мне таким же нежным светом,
как двадцать миллиардов лет назад.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Ее отыскать удается не без
труда, а увидеть - удача,
последнюю птицу на грани небес,
достойную песни и плача.

Отсюда не слышно шуршания крыл,
но кто-то за три километра
окно голубой голубятни открыл
и мерзнет на крыше от ветра.

Он думает, будто она наверху,
и взор поднимает в восторге.
Я больше его повидал на веку
и знаю - она на востоке.

Я очень легко бы его опроверг
и жить научил бы иначе.
Увы, он не слышит, он смотрит наверх,
где птица летает и плачет.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Мы, вообще-то, тихие -
лежим себе да лежим,
но если внутри затикает,
ложись - боевой режим.

Неопытным аппаратиком,
уже не залезешь внутрь,
и если неаккуратно, так
назад уж не повернуть.

Кто был боевым, напористым,
кричит: поломала жизнь!
Не можешь всерьез саперствовать,
подальше от нас держись.

Во-первых, не надо трогать им
от скуки нас, во-вторых,
не только, мы их уродуем -
и нас убивает взрыв.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Звучит назойливый мотив,
не свой и не чужой -
ты можешь выйти, ощутив
бессмертною душой,
что, вправду, как ни странно нам,
она на свете есть.
Ты слишком был ненужным там,
чтоб быть ненужным здесь.

А выжить там - не по летам,
и здесь-то вышел весь,
и здесь-то был - ни здесь, ни там,
и там - ни там, ни здесь.

Бредет бессмысленная месть
за счастьем по пятам,
ты слишком был счастливым здесь,
чтоб быть счастливей там,
ты знал: тебя не предадут,
не смогут позабыть,
ты слишком был любимым здесь,
чтоб там любимей быть.

Нет никого: далече те,
иных и вовсе нет,
все растворились в высоте,
а также, в глубине,
несет зеленая волна
забвенье и покой.
Какой уж был ты, навсегда
останешься такой.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Моей любимой от щедрот
Бог подарил, что только мог:
как вишня, алый, сладкий рот
и мягкий бархат нежных щек,
разлив волос - бесценный дар,
излом бровей, что тоньше спиц,
прекрасных глаз полночный жар,
прикрытый тайною ресниц.

Ушка пленительный овал
и шеи шелковый изгиб,
плечам любимой свежесть дал
и аромат весенних лип,
дал силу нежных теплых рук,
грудь тяжела и высока,
пушком покрытая вокруг
такого нежного соска.

Спины упругая волна
и ягодиц упрямый взлет,
округлость бедер, пелена,
и ног желанный переплет,
где самый сладкий в мире плен
для резвых и недетских игр,
тугие яблоки колен,
сухая страсть точеных икр.

Но мне, увы, не довелось
владеть всем тем, что дал ей Бог
от самых кончиков волос
до ноготка любимых ног,
всем тем, чего я не видал
ни наяву, ни в сладком сне.
Все Бог моей любимой дал,
и лишь не дал любви ко мне.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

День был ясный, день был светлый,
ехал к милой, ехал к ней,
разгулялись в поле ветры,
растревожили коней,
воротиться надо было,
коли так худы дела,
но буланая кобыла
закусила удила.

Я кричу - мне нет ответа,
хоть ложись да помирай,
гонят кони на край света
и уносят через край,
а на что мне эти муки?
Я же падать не хочу!
Дай-ка я раскину руки
и, быть может, полечу.

Только что я, птица, что ли,
самолет, орел степной?
Вот они, покой и воля,
жаль, что милой нет со мной,
жаль, что выпала помеха
на пути моих коней.
А ведь, вроде, к милой ехал,
точно помню - ехал к ней.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Пространство тепло и упруго,
и вязко в алькове лесном,
желанием пахнет округа,
как женщина перед сном.

Случилась такая оказия -
она не вдова, не жена.
Последнее, как перед казнью,
желание просит она.

Ей в нем отказать не могли бы
и худшие палачи.
Как мрут после нереста рыбы,
она вожделеет в ночи.

Мощны и стихийны явленья -
отел, ожереб и окот,
и держит она в вожделеньи
застой благодатных погод.

В конце календарного года
смешенье сияющих плазм
приносит ей счастье ухода,
желанный смертельный оргазм.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Старый добрый паровоз,
две заплатки на боку,
и травою путь зарос,
три вагона и ку-ку.

Позади давно вокзал,
меж лесов проходит путь.
- Ах, зачем ты не сказал,
что назад не повернуть,

что обратной ветки нет,
что билет в один конец?
Впереди неяркий свет -
клуб заброшенных сердец.

Там на станции Ля мур
группа восковых фигур,
а в руках у всех цветы,
среди них и я, и ты,

старый добрый паровоз,
две заплатки на боку,
и травою путь зарос,
три вагона и ку-ку.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Воспоминание о теле
куда страшней, чем о душе,
хотя и выцвели уже
изображения в пастели,
наброски же в карандаше
поблекли, стерлись, пожелтели.

Их аллергическую бледность
позолотила желтизна,
им нынче сделалась тесна
божественная бестелесность,
аллегорическая бедность
их летаргического сна.

Во сне болезненном и чутком,
о несвершившейся судьбе,
кровит, как ранка на губе,
саднит в душе как злая шутка -
непоправимо, сладко, жутко
воспоминанье о тебе.

Просчетом в прошлогодней смете
моей нескладной се ля ви,
железным привкусом в крови,
возвратным штампом на конверте,
страшнее памяти о смерти -
воспоминанье о любви.

Привычка - в человечьей сути,
привычна явь, привычны сны,
и предсказуемы до жути
скупые слезы новизны.

Привычны молодость и старость
и появление детей,
привычна вечная усталость
от обязательных страстей.

На всю страницу грубый вечер,
поскольку в жизни без любви
мы все рабы дурных привычек,
как их, дурных, не назови.

Что было там, на той страничке?
Зачем о том грустить, скорбя?
Освобожденье от привычки -
освобожденье от себя.

Я еду в дальней электричке,
пишу стихи и пью вино,
и, выйдя в тамбур, по привычке
гляжу в оконное окно,

и вижу: как по расписанью,
из мига в миг, из года в год,
мой скорый поезд под Рязанью
привычно замедляет ход,

и слышу: с кладбища лесного
поет привычный соловей,
что в жизни умирать не ново,
и жить, конечно, не новей.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Давным-давно на все уже отвечено,
поэтому мы ходим и молчим.
Сегодня ночью так темно и ветрено,
лишь мы да ветер бродим по ночи.

Давным-давно все спрошено и сказано,
в несчастных кронах мечется Борей.
Мы ходим и заглядываем в скважины
чужих и вечно запертых дверей.

Раз после работы, что можно простить,
по пятнице три мужика
решили портвейном судьбу подсластить,
на бревнышке возле ларька.

Володька Протасов был парень не прост,
играла в нем жаркая кровь,
ему обязательно нужен был тост,
и пил он всегда за любовь.

Умел открывать он бутылки о бровь,
считал что все в жизни - вранье,
что жизни дороже и больше любовь,
раз жизнь отдают за нее.

Уж, если настигнет, то только держись,
и белые тапки готовь,
что шутка пустая и скучная жизнь
была бы, когда б, не любовь.

Серега, сидящий его визави,
отметил, что, больше того,
искусство, оно еще больше любви,
придуманной для лишь него.

Ведь, как дорогое вино и духи,
любовь умирает, оно ж
в веках вслед за ней оставляет стихи,
что ранят сердца, словно нож.

Продолжил он мысль, помочившись на куст
и вновь разливая вино,
что архиважнейшим из прочих искусств
для нас остается кино.

А третий, не помню как звали его,
сказал, что искусство продукт,
придуманный, чтобы развлечь естество,
когда ты одет и обут.

Ведь если морозно и хочется есть,
как тыква, пуста голова,
то жизнь такова, какова она есть,
и больше - никакого.

Хозяйка ларька Молоткова Любовь
ларек на замок заперла,
она-то, конечно, была за любовь,
но пили уже из горла.

И длился их спор, пока лился портвейн,
его был изрядный задел,
пока на рассвете живой соловей
в ветвях о любви не запел.

Наспорились всласть, до бесчувствия ног,
муссируя данный вопрос,
пока их, почти неживых, воронок
в туманную даль не увез.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Не зима стоит, не лето,
не жара и не мороз...
- Что же это, что же это? -
повторяем мы вопрос
и пугаемся спросонья,
что проспали целый век.
Это, просто, межсезонье -
за окном то дождь, то снег.

Не весна стоит, не осень,
просто, что не говори,
нам еще не сорок восемь,
но уже не двадцать три,
и продлится четверть века
неустойчивость погод,
будет ночь, фонарь, аптека,
одинокий пешеход.

Все случается, поскольку
на земле на этот раз
есть малюсенькая ролька,
сочиненная для нас.
Лишь Господь ей знает цену,
как ее не назови,
нашу маленькую сцену
нашей маленькой любви.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.