Гагуа Дмитрий Текст песни: The blues in A-dur Дмитрий Гагуа
Когда поёт нам черный кот по кличке Март, тогда немотствуют святые серафимы, похмелье плещется в висках, Отчизна тлеет сладким дымом, и всё напрасно, и никто не виноват.
Я выхожу в сырое утро, в мелкий дождь. Прощай, Годива, не тужи одна в постели! Для этих мелочных обид мы просто оба повзрослели, а если чуть и постарели - ну, так что ж?
Пока поёт нам черный кот по кличке Март, а небеса грохочут кровельным железом, я, возжелав и возжалев, шагаю прочь смурной и трезвый, и зонт в руке моей - как скипетр иль штандарт.
Проходит будущее песенке вослед, и пуще прошлого оно необратимо: уже, увы, не назову тебя, любимая, любимой, по той причине, что любви на свете нет,
а есть лишь дождь да песнь кота по кличке Март.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Мы любили её, как бабу - ту, с конём в горящей избе, раскоряченную разлапо, лепесток ромашки к губе. Обжигающая отрава, дерзкий смех или свальный грех: мы хотели её, шалаву, мы делили её на всех.
Заручившись блатной порукой, что невидима и крепка, мы пустили её по кругу, по затяжке, по полглотка. Разноцветной цыганской шалью ворожила, влекла, вилась... Нет, не мы её выбирали, но она выбирала нас.
Что гадать - мол, любо, нелюбо - обсчитавшись на лепесток? Время мерно течет на убыль: День за рубль, и год - не срок. Жизнь - измаранную бумагу - набело не переписать. Нет ни родины и ни флага; из родных - лишь едрёна мать.
Эх, свобода, дурная девка, нам сберечь тебя мудрено: однолюбка ль ты, однодневка, одноночка ли - всё одно. Снова блёклое небо смято, и к замку не найти ключа, потому что неволя - чья-то, а свобода - всегда ничья.
2004
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Как с розы лепесток за лепестком, к стопам спадают легкие одежды; глотая подступивший к горлу ком, я вижу - в полумраке мягко брезжит горячая живая нагота точеных бедёр, плеч и прочих статей. А осень эта, кстати, как всегда, увязла в листопаде и разврате.
Тончайший шелк волной шуршит у ног, оглаживает женское колено; и полночь заплела в тугой венок не мирт, но ветер и морскую пену. И, словно тишиной обожжена, жизнь сократилась до пределов мига. Лишь камешком по нёбу - имена: Урания, Пандемос, Каллипига.
Вброд по любви, впадая в забытьё, уже не скрыть ни похоти, ни бреда. Вот тело распалённое твоё, в поту и стоне одержав победу, одето в золотистые лучи, дождём омыто, ничего не весит. И томно распускается в ночи раздвоенный бутон меж влажных чресел.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Гагуа Дмитрий Текст песни: Я забуду твой голос, походку, абрис Дмитрий Гагуа
Я забуду твой голос, походку, абрис в контражуре заката, почтовый адрес, отражение в зеркале, жест стеклянный, окольцованный палец, тот - безымянный; я забуду округлость - окружность бёдер, вереницу твоих недостоинств, вроде пуританства души при порочном теле и привычки крошить сухарем в постели.
Ты ж проставь себе галочку, крестик, номер. Если так будет легче - считай, я помер; разбирай мою жизнь, подводи итоги, дополняй списки, перечни, каталоги, ибо даже поняв и приняв сердечно, тем не менее, помнить ты будешь - вечно, до мельчайших подробностей, дорогая, всепрощенье про черный день сберегая.
Ни о чём не жалею. Чем злей, тем проще. Пусть другой постигает тебя наощупь, в этом смысле мы квиты. Прощай, славянка! На последние деньги я взял полбанки. Оттого ль что декабрь ворожит к запою, ворошить что дела, что слова - пустое, только ветер, по-зимнему свеж да светел, всё горланит, дурак, о любви и смерти.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Гагуа Дмитрий Текст песни: Орфей. Когда тебе пою, когда пою тебя, закрой глаза - пускай останется лишь голос; из темноты звучат безликие глаголы - времен прошедших талая судьба.
Они то лгут, то льнут круженьем головы, то льстят, лаская слух, то, полоснув до крови, смолкают на лету покорные условью не говорить ни слова о любви.
Закрой глаза. На звук. На свет. На жизнь саму: что было или нет - то, всё равно, не с нами. Уже из уст в уста не выдохнуть признаний, и хорошо, и, значит, ни к чему.
Мы будем просто жить - поодаль, вчуже, врозь, встречать сырой рассвет за кофе с сигаретой, и от самих себя хранить свои секреты, додумывая то, что не сбылось.
Закрой глаза. Прости. За слабость к блеску фраз; за вязкую тщету залаженного быта; за слово, что мозжит, не до конца забыто; за то, что погубил; за то, что спас.
Придуманный тобой - о, как я был хорош! Придуманная мной - ты стала лучшей песней, как если б на заре доверчиво воскреснув, не открывая глаз, сама поёшь.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Гагуа Дмитрий Текст песни: Canzone В твоем дому поёт июнь, В моем — безмолвствует февраль. Июнь — как паж, пригож и юн, Февраль — как страж, закован в сталь. И вечен полдень на часах, на солнечных, в твоих садах; и полночь сеет вечный срок песком в песок, в седой висок.
Играй в любовь мою, июнь, шестеркой приручённых струн, пока февральская метель приплясывает под свирель, едва касаясь шёлка щёк, как ветерок на вираже. Всё то, что для тебя ещё, то для меня давно уже.
Достало б плеснуть чернил навзрыд во тьму, поверх имён. Июнь напомнить мне забыл, февраль забыть напомнил сон о том, что время лечит боль, о том, что горе не беда. Но глаз твоих желтофиоль, в моих — застывшая вода...
Когда б не ложь календарей — то с умыслом, то невзначай! Я просыпаюсь на заре и говорю тебе: Прощай. Голубизна твоих небес — невесть какая пастораль. А у меня сегодня здесь по-прежнему — февраль. Февраль.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Гагуа Дмитрий Текст песни: Колодец Всё сны, дурные сны - кругами по воде. Скрип ворота сырой, падение в бадье порожней по струне смолёной бечевы; витки быстрей, быстрей - и всплеск, и лязг, увы, зубами о стакан, о кромку пустоты, стук медяка на дне копилки сироты. Лови её, лови, в кулак сожми ладонь; монетка ли, душа - твоя она, Харон!
Напиться ли теперь тебе из тех кругов, где жизнь сомкнулась в сон, где нет иных богов - лишь вечность, отменив не смерть, но времена, беспамятством дарит, как тишиной, сполна? Здесь, к ледяной воде стекая меж камней, дыханье Данаид - клубится пар теней, и кажется, порой, с воздетых к небу рук срывается во тьму тяжелой каплей звук.
Слова чужих молитв, подслушаны тобой, дробятся о закат, срастаются с судьбой, сбываясь невпопад, сводя тебя с ума. Какие холода! Ах да, зима... Зима, и птицы, говорят, замёрзнув на лету, камнями из пращи - в густую немоту здесь падают мертвы. И ни одной звезды ни в небе над бедой, ни в пригоршне воды.
Так чувствуешь себя разбитым стариком. Окрестность поросла белесым тростником, безжизненный ландшафт небросок, даже скуп, снег сыпется шурша на мрамор белых губ. Не помнить ничего - ты к этому привык: по кругу - лязг, и всплеск, и скрип - как хрип, как крик. И, рассекая миг, сон, словно боль, остёр; осклизлый бездны край, сестёр нестройный хор.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Гагуа Дмитрий Текст песни: Мы скачем без дорог... Дмитрий Гагуа
Мы скачем без дорог Российскими полями, Часы полны тревог, Вдали бушует пламя. Доверившись судьбе, Мы ставим жизнь на карту, Не помня о себе В безумии азарта.
Правит бешеным отрядом Полурыцарь-полувор, Смерть летает где-то рядом, Кони мчат во весь опор. Битвы буйная забава, Где погибнем - всё равно. По Руси грохочет слава Батьки Нестора Махно.
Без отдыха в пути Летят шальные кони, Но как там ни крути, Мы время не догоним. Не любим неспроста Дворянскую породу, Не верим ни в Христа, Ни в красную свободу.
Веселимся до угара, Не смолкает разговор, Есть махорка и гитара, И хмельной цыганский хор, Кружева, цветы и банты, Бабы, карты и вино. По Руси гуляют банды Батьки Нестора Махно.
Но кони понесли, И нету остановки, Цветы родной земли В кровавой окантовке. В чистилище войны Конями не владеем, Мы - времени сыны, Погибнем за идею.
Мрут, как мухи, анархисты. Пуля свистнет - и конец, Ведь земля - всего лишь пристань Продырявленных сердец. Разрываются снаряды, Пулемет глядит в окно, По Руси бегут отряды Батьки Нестора Махно... Батьки Нестора Махно... Батьки Нестора Махно...
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Вот и пуст твой дом, и снова на столе блестят монеты - плата плоти и постели.
Как безумен этот город в это выжатое лето; как безумен этот город, вымирающий к обеду, воскресающий под вечер; как безумен этот город!
Никуда ты не уедешь. Утром, в скомканной постели ждешь как смерть - ночного гостя; по ночам к тебе приходят соглядатаи и стражи за весельем и любовью по условленной цене.
Утром, в скомканной постели ждешь как смерть - ночного гостя. Это утром... А под вечер ты, блудница встретишь смехом то, чего боялась утром.
Никуда ты не уедешь. Пусть безумен этот город - город липких поцелуев; никуда ты не уедешь, лишь рассеянно помянешь опостылевшее дело: - По ночам приходят только соглядатаи и стражи!..
А вчера пришли другие. Как вчера скрипело ложе! Как вчера стонало тело... Ты внезапно позабыла, что любовь твоя продажна, и напрасно ждали стражи, засыпая у порога.
Ты, конечно, позабыла...
Вот и пуст твой дом, и снова на столе блестят монеты - плата плоти и постели.
Утром, выкупленным утром за стеной проснутся дети соглядатаев и стражей. Боже, как они похожи!
Никуда ты не уедешь. Так живи, Раав, как знаешь; принимай ночного гостя, принимай в старинном доме у стены Иерихона.
II.
Налей молодого вина в ладони серебряных чаш, налей! И твоя ли вина, что краток предутренний час? Потом - это будет потом. потом разберутся, кто прав; а нынче за щедрым столом пирует блудница Раав. Да что нам бунтарь Люцифер и мудрый гордец Саваоф, когда в приоткрытую дверь стучится бродяга Любовь!
Грешила? А кто не грешил? Не стоит, не стоит оплакивать жизнь, не стоит на золото лжи менять, не считая, гроши. Пей запах жасмина и трав! Всё будет: и трубы, и кровь; но Богом отмечен твой кров, святая блудница Раав. Летит арамейская речь, летит через тысячи лет, вплетаясь в Священный завет следами угаданных встреч.
Налей молодого вина, налей! Не скупясь, до краев налей! И твоя ли вина, что по миру ходит любовь?
III.
Когда запели петухи, расправив сложенные крылья, Бог отпустил тебе грехи, да только люди не простили за всё - за то, что мир таков, за то, что было так, как было, за то... За то, что утаила свою последнюю любовь. Пусть там судачат о тебе; тот смертный грех - такая малость! Но где любовь твоя? Теперь на память от нее остались лишь запах розовых духов, следы осыпавшейся пудры, безумье ночи, мудрость утра да крик соседских петухов.
IV.
Меня там ждут. Да, все-таки пора. Прощай, моя мучительная прихоть! Разлука, видит Бог, не худший выход; хотя, как посмотреть... Пирует лето во дворах, дверь заперта, а вечный горизонт дрожит в дыму курений. И, конечно, я не вернусь. Не тешь себя надеждой; возьми свои ключи; забудь меня, как горький сон.
Я не вернусь. И даже если вдруг судьба меня забросит в этот город, я потеряюсь в кружеве заборов. Все кончено. А ты стоишь и плачешь на ветру.
Иди, иди вдоль выбеленных стен по сквознякам молвы и суеверий, благословляя время и потери, и с легкой суетой встречая каждый новый день.
В тот день, когда заговорит труба, да будет свет в забытом мною доме у городской стены. Но, всё же, кто мы? Быть может, эта ночь и ты - действительно, судьба?
Итак, прощай. Там ждут меня, прощай, прощай, моя мучительная прихоть! Разлука, видит Бог, не лучший выход, но давит мне плечо сукно походного плаща.
V.
Уже сентябрь. Сентябрь? Да, в самом деле: у ветра теплый привкус смокв и хлеба, в долинах собирают виноград, и этот день, и этот долгий день окутан дымкой жертвоприношений. Сентябрь. Забыв набросить покрывало, ты все стоишь, высматриваешь след в сухой пыли осенней Палестины; стоишь простоволосая, чужая; стоишь и ждешь, как будто больше нет ни времени, стирающего память, ни старости, ни смерти, ничего... И лишь любовь, та самая любовь хранит тебя от засухи и плена. Ты все стоишь, высматриваешь след в сухой пыли осенней Палестины. А по ночам незапертая дверь скрипит. Ты просыпаешься: Любимый! Я так тебя... А это только ветер, а это только ветер, и опять приходит сон. Сон? Может быть, и вправду все это есть: и ты, и он, и лето, и тихая любовь; и, может, снится, что ты стоишь, высматриваешь след в сухой пыли осенней Палестины? Но почему бывает временами так страшно оглянуться и увидеть... И вспомнить... Неужели это было?
... На третий день под городской стеной уже стояло войско. Чуть поодаль - шатры, повозки с семьями и скарбом - обозный муравейник. Там, внизу молились о победе; до заката молились об обещанной победе; молились, надрывая голоса. И вместе с ними - он. Ты знала это: ненайденный, неузнанный тобой, он, всё же, был и тоже, вместе с войском, молился о победе. А возможно, не только о победе. Он вернулся, но эти стены... Если бы не стены!.. Он там! Ты это знала и просила у неба, у судьбы, у всех богов: Пусть будет жив! Пусть только будет жив, а там... Пусть будет так, как вы решили; пусть только будет жив и невредим! Но вдруг как будто небо раскололось, и мир оглох от воя сотен труб.
И было так: обрушилась стена, и воины с бездонными глазами, и воины с любимыми глазами... Нет, воины с глазами палачей колоннами вступили в переулки; и, в темноте паря над площадями, смерть хохотала голосом трубы, и не было ни света, ни спасенья. И было так: звереющие люди здесь умирали, унося с собой оскаленную ненависть. Один лишь юродивый, растоптанный конями, устало прохрипел: Бог есть любовь!.. Смерть виновато вздрогнула плечами, притихла, наклонилась и закрыла его окаменевшие глаза, затем неторопливо отвернулась и прокляла опустошенный город. И было так, и ночь не принесла ни тишины, ни сна, ни облегченья, а утро оказалось утром рабства...
Они ушли. А ты жива. Как странно! Такая тишина... Лишь только ветер проносится над мертвыми камнями, и сыпется песком вся мудрость мира: Бог есть любовь! Бог весть... Одни руины, да беспокойный сон, да плач детей. И всё. Любовь? Оплаченная кровью, она осталась где-то за спиной; она осталась в том прощальном утре последней чашей терпкого вина. Но каждый день, с утра, без покрывала ты все стоишь, высматриваешь след в сухой пыли осенней Палестины.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Гагуа Дмитрий Текст песни: Голоса дочерей Мнемозины... Дмитрий Гагуа
Голоса дочерей Мнемозины всё глаже и глуше, и в нашей глуши мы и годы считаем на зимы, ведь где наши лета - поди, поищи. Снег летит лепестками акаций, и, укутанный белым плащом, с пьедестала склонился Гораций. Не взыщи, я не стану стреляться, полно, Муза, не надо оваций! Не подглядывай через плечо.
Всё смешалось, как в некоем доме, где призрак развода и полный разброд. Наши речи уже не о том, и смысл темен. Да кто же теперь разберет? Только долгое гулкое эхо анфиладой крещенских зеркал на бегу вторит дробному смеху. Но ни смех, ни успех не помеха: снег заносит античную веху - стеллу, столб, обелиск, пьедестал,
ибо памятник равен забвенью, сиречь немоте очарованных лет. Ветер лепит двукрылые тени безглавых побед, и спасения нет. Так щедра милость к падшим и павшим хлороформом больничного сна, и едва ли расслышишь свистящий зов Камены, граничащий с фальшью: Мальчик, дальше! А что же там, дальше? Тишина. Тишина. Тишина...
* Dirui monumentum (лат.) - я памятник разрушил
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Гагуа Дмитрий Текст песни: Метр, филосoф и чернокнижник... Дмитрий Гагуа
Метр, филосoф и чернокнижник, корифей премудростей облыжных, ритор, хиромант, схоласт, историк, скажешь - это просто бред и морок, кукольный театр, фата-моргана? Но который век в оконной раме Гретхен - белокурая лилея не прядет, не сеет; страстью млея, Гретхен спит над прялкою, безгласна. Вот оно, мгновенье, что прекрасно! Вот оно, что тянется и длится, вот оно! Но нет, ему не сбыться...
Посмотри, как спрыгивают на пол со страниц раскрытых инкунабул андрогины, големы, инкубы, тянут тленьем тронутые губы - аж слюна пузырится и каплет. Вместо сердца - ком кровавой пакли. Всё быстрее, век не поднимая, в хороводе братия шальная. И уже бежит, бежит кругами, голубыми языками пламя извергая из разверстой пасти, королевский пудель черной масти.
Что же, выбирай, решайся вчуже: бес полуденный морозит душу, ну, а накануне полнолунья бес полуночный грызет безумьем, ибо, если знанью нет предела, душу отыскать в разъятом теле - дело не анатома, но веры. Разум безобразен, как химера, разум - и топор тебе и плаха, бремя одиночества и страха... Ибо не уложишь смысл жизни в модус и фигуру силлогизма.
Метр, филосoф и чернокнижник, философский камень твой - булыжник. Тетраграмматон и пентаграмма не добавят к истине ни грана. Коли так, и тигель полон праха, душу в погребке Ауэрбаха заложи и пьянствуй до упада. Королевский пудель, что ж ты, падаль!... Где теперь твой плащ темно-вишневый? Где тобой оброненное слово? Лишь стихает вдоль дорог вечерних тот надрывный оклик: Генрих! Генрих!
* (нем.) - я вижу какого-то черного пуделя...
Гёте Фауст
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
По морю, по синему морю, по белому свету плывут корабли из похода с добычей, с победой; плывут корабли, брызжет пена и слышно, как сзади кричат полоумные чайки: Быть свадьбе, быть свадьбе! А ветер пропах криком чаек, туманом и солью, а ветер как будто бы плачет: Изольда, Изольда, Изольда, голубка, останься, опомнись, не надо!.. В серебряном кубке любовь перемешана с ядом.
Но кубок осушен, и души, как море, бездонны, и тонет рассудок в безумьи сердец и ладоней, и вечность становится мигом, а музыка - стоном, и с губ пересохших срывается шепот: Мадонна! Мадонна, что делаем мы! Что мы делаем, Боже! Горит смертный грех на губах поцелуем Иуды, но душу свою от чужой отлепить невозможно; не видим греха мы. Мадонна, что будет! Что будет...
А море несет корабли и уже постепенно вдали обозначились берег и темная пристань; там ждут королеву Изольду дворцовые стены, там воздух пропитан латынью бессмысленных тристий. Но все-таки странно, любимая, все-таки странно, что можно еще и дышать, каменея от боли. Застыли в улыбке холодные губы Тристана, а сердце позвало: Изольда, Изольда, Изольда...
...Золотая ладья скрылась в небесах. не зови, ведь я стала чужой женой.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Опустила ресницы - только ветер вослед пролистает столицы, как страницы газет, и уже не забыться, сон плеснув через край. Это к императрице нас уносит трамвай.
Что бежать от погони через третью страну? Здесь, в вечернем вагоне ты подсела к окну и, прижавшись устало к темноте за стеклом, все беззвучно шептала девяностый псалом.
Поддаваясь движенью, вспышки встречных реклам с лета рвут отраженье в клочья, напополам. Там, в огнях Кока-колы, как в пролитой крови, проступает Николы темный лик визави.
Алым паром клубится звук архангельских труб. Пусть попутчик косится на движения губ, соглядатай ли, просто ль... Да, видать, неспроста под шинелью внаброску два солдатских креста.
На часах твоих - полночь, но на этом пути та крылатая помощь запоздает спасти, и ни пеней, ни песен - взмах беспомощный слов. Милый мальчик так весел, милый мальчик, он мертв.
Так далекие крики мчатся прочь, под откос, лишь грохочет по стыкам ямб двустопный колес, лишь пространство лютует. И сама не поймешь: то ли плачешь втихую, то ли в голос поешь,
бунт кляня, бунту вторя. А трамвайный вагон, проезжая над взморьем, набирает разгон, поднимается в воздух. И мерцают во мгле треугольником звезды на плечах и челе.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Звонкая синяя осень. Полдень. Шкворчащий запах жаренного на темном оливковом масле тунца. Коты воровато прячут усмешки в коротких лапах, потягиваясь и пружиня нежатся у крыльца -
голые камни теплей и глаже коленей женщин. Ближе к вечеру тени туги, как хороший чулок, да трава, выгорая, белеет себе из трещин между камней, сведенных наподобие ног.
II.
Мы беременны осенью: криками чаек, боем часов на башне, глядящей циклопом в морскую даль. Ставни скрипят на ветру, раскладываются вдвое; звуки слипаются, словно лабух жмет на педаль.
Это песнь плода: тычинки, пыльники, пестик, завязь или, сколько угодно, влажные ложесна. Араб из фруктовой лавки томно переплавляясь в лиловую камасутру, брызжет каплями на
волосяную подстилку. Гулкое медное блюдо отражает соленый левантийский мираж: оседлав рыжим местом траченных молью верблюдов, обнаженные леди Годивы едут на пляж.
III.
Средиземное море, лежбище сонной плоти - чресла, лядвеи, перси вповалку, почти внахлест, - соревнуется с полем битвы варваров против римских копий Праксителя. Свой классический рост
обрезая по бедра острой пеной прибоя, белотелая нимфа изгибается в стон. То - поднырнувший метко вытянутою губою в несверленую раковину жадно свищет Тритон.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Играй по старой памяти, играй этюд в провинциальном До-мажоре!
...а август густ, как мед - горяч и горек, переполняет, льется через край, стекает вниз вскипающей волной, захлестывает, настигает, топит, смывает имена, уносит шепот и льнет к виску - усталый и хмельной.
И кажется: скупа, суха на слух та беглость пальцев - алгебра гармоний, рассчитанная вдробь по метроному - и первый звук так робок, зыбок, глух... Но нет, повремени, оборотись - под простенький мотив этюда Черни взмывает ввысь твой вечный, твой вечерний, твой белый город, птичий парадиз.
Из сумерек к прозрачным облакам пролеты гамм - как лестничные марши. Мы - ах! - еще не смертны, просто - старше, спокойней, что ли, крепче... В такт шагам мажор, ажур пассажей, взмах крыла - и звонче, строже, чище строй аккорда.
...Даруй мне силы петь, срывая горло до хрипа, в кровь! И водку пить с горла.
Когда воскресну - встретимся в раю. Там, на закате выжженном, бездонном ты волосы распустишь и ладони подставишь под тягучую струю дымящейся летейской тишины. Там, наверху, где время - не помеха, багровым ветром, ярким всплеском эха все вздохи и слова искажены.
На взморье продолжается война. Ночь плавится в глазах твоих, и шорох чужих теней в углах, простенках, шторах сродни броженью темного вина. Но много слаще смертного греха и губы, приоткрытые к разлуке, и привкус жизни, тающий по кругу в строке полузабытого стиха. Всё сбудется. Начнут сбываться сны, а на рассвете - в тягость ли, во благо - ты запоешь. И больше - сможешь плакать. Затем - дышать настоем белизны... Чаруй и царствуй! Лето напролет владычествуй, повелевай, покуда весь день, с утра плывет волна этюда, и нет конца. И август густ - как мед.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Гагуа Дмитрий Текст песни: Андрей Рублев Дмитрий Гагуа
Как перепуганная птица под сводом мечется псалом. Надев на тело власяницу, смятенный инок бьет челом, как будто холод той плиты погасит яростное сердце. Ах, если бы! Но страстотерпцу не убежать от суеты.
Там, за порогом - кровь и слезы; в бессильи стиснутый кулак таится мстительной угрозой, зудит, желая новых драк. Ржет конь и скалится монгол; земля хрипит, устав от боя. Боец клинок обтер травою, и в церковь иноком вошел.
Вплетая в пение заботы, терпенье ближних возлюбя, он жадно молит за кого-то, а уж потом и за себя: - Меня учили: Не убий! , но как связать судьбу и книгу? Мы столько лет живем под игом. Господь, утешь и вразуми!
Как перепуганная птица под сводом мечется псалом... Но Трое, с благостью на лицех, уже уселись за столом. Свои пути откроет жизнь, и вот тогда, впервые, в полночь он усмехнется: Бог мне в помощь, - и в киноварь опустит кисть.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Гагуа Дмитрий Текст песни: Одиннадцатое марта Дмитрий Гагуа
Запах снега трезвит и трезвонит сквозь белую муть. Жидким утром по улицам мертвым ни следа, ни тени, лишь граненым штыком перспектива строений - сквозь грудь, меж лопаток - и вхруст упирается в желтые стены.
И идешь, еле жив, и стоишь, и срываешься в бег, натыкаясь на ветер, слова подбирая с опаской, проклиная и боготворя восемнадцатый век, уставную муштру, сладострастный изгиб полумаски.
Там под взглядом чугунным пружинят решетки садов, в окнах - темных навыкат - крест-накрест полопались стекла. На учебном плацу, над порядком застывших рядов флейта взвилась под верхнее фа, задохнулась и смолкла.
Пропадает зима. И уже не укрыть, не украсть ни частицы ея, да и полночь железом пропахла - загребая метель пятерней, пошатнутся и пасть к сапогам, в кружевные снега императора Павла.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
I. Наступает сезон звездопада и на западе мутного дня зреет заговор, смута, засада, бунт, измена, мятеж, западня. А восток отвечает опалой, отлучает, казнит наугад. И подобием дымным опала вправлен в перстень прохладный закат.
II. Ночь встает на востоке, со злостью серп луны ухватив, как жнея; звезды россыпью падают в горсти - не узнаешь, какая твоя. Не спасают ни удаль, ни дали; крик павлина дробит, как хрусталь, в запустелом осеннем серале кочевую дамасскую сталь.
III. Так бесплодны потуги востока: сколь ни грозно заклятье беды, утром запад поглотит с восторгом пряный раж, буйство Мекк и Медин, ярость капищ, кумирен, святилищ. Но и день не спасет звездный сев - все на свете приводят пути лишь в широко запрокинутый зев.
IV. Набивай эту бычью утробу туком осени, хлебом дорог! Снова волны качают Европу; не на запад теперь - на восток. Вон уже отгорели все звезды до последней, чье имя - полынь, брызжут соком хевронские гроздья и фальцетом горланит павлин.
V. И по стенам горящие строки обращают чертоги в костер. Перстень с пальца владыки востока с мясом рвет полковой мародер. Торжествующе шествует запад, продолжает свой долгий парад, оставляя пустыне лишь запах - запах праха, отчизны, пенат.
VI. Там, в далекой и страстной Пальмире, перебив сторожей и собак, повелитель, считай, полумира молча курит солдатский табак. Лишь янтарные бусины четок сухо щелкают в тонких перстах - счет побед исключительно четок, да немотствует пленный Аллах.
VII. Как тревожна восточная нега, как безжалостен медленный яд, что таят покоренное небо и оправленный в перстень закат! Профиль римский, когда-то - медальный, нынче просится на медальон. А в разгромленном наспех серале под ресницами - зелень знамен.
VIII. Полководец походкою пьяной вторит томным узорам ковров. На ногах - сапоги из сафьяна, перстнем пальцы ободраны в кровь. И клокочет то горько, то гордо безголосый павлин-идиот. Дотянуться б до щуплого горла - поглядим, кто бойчее споет!
IX. Захлебнувшись недоброй надеждой, как опившись дешевым вином, он меняет пароль и одежды. Он командует тихо: Подъем! И, приняв, как положено, рапорт, обреченное войско свое он ведет завоевывать запад - на закат, в западню, в забытье.
X. Только бездне клониться над бездной, чтоб увидеть себя самое, отражаясь в себе повсеместно - ибо это и есть бытие. И ложатся вечерние росы в пересохшее горло долин. Звезды падают. Осень! Осень! - так кричит неуемный павлин.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Гагуа Дмитрий Текст песни: Рим твоих времен Дмитрий Гагуа
I. Из письма в провинцию:
... мы молоды. Подумать только, Марк - мы молоды, а стало быть, всесильны. Мы молоды! Весь Рим, да что там Рим - весь мир у наших ног, ведь Луций Сулла счастливейший диктатор, мудрый вождь, отец народа, смрадный ужас римлян - тот самый Сулла мертв, и мы уже, я думаю, о нем не пожалеем. Жизнь только начинается, мой Марк. Какое счастье - жить! Я с нетерпеньем встречаю новый день, и крепче вин меня пьянит безоблачное утро разлитое по чашам площадей...
II.
На синем небе облака застыли белыми конями. Не нагибайтесь за камнями; ещё успеем, а пока... Пока, на праздничной земле, в тени высоких кипарисов, восславим бога Диониса, а вместе с ним - лозу и хлеб. И в тишине звучат слова над чашей вечного фалерна: Мы будем счастливы? Наверно... А впрочем, все-таки, едва ль. Всё это - в тайне. И, хотя на меч судьбы наш день нанизан, мы славим бога Диониса, как век назад и век спустя. Судьба судьбой, и если так, да будет так! Но время терпит; наполни чаши, виночерпий, еще хотя б на полглотка! Ликует плоть и бродит кровь. Как говорится, днесь и присно мы будем славить Диониса - творца и гения пиров.
III.
День отошел. Казармам дан отбой; отборные бойцы храпят, как кони, вдали устало плещется прибой, и в полутьме распластанные кроны приземистых олив по-женски бредят, пытаясь удержать прохладный ветер хоть до утра, когда б не насовсем. Шестая стража. Ночь. А между тем, еще не стихло звонкое застолье; с утра - в поход, во славу и по воле... Что ж, ночь длинна. Да здравствует лоза, да здравствуют вплетенные в прощанье гирлянды роз и горечь обещаний, стихи и свет, глаза и голоса! Четвертый час. Дорога. Марш колонн; они идут, сильны и торопливы, а женщины, как робкие оливы, застыли у заставы. Легион пылит вдали: поля, равнины, горы, селенья остаются позади, и вьются над путями разговоры о жизни, о домашних...
IV.
Покалеченные кони триумфальных колесниц спотыкаются о комья, задыхаются на марше. Ворох писем от домашних и записки от девиц - это в прошлом; нам пока что - переход до Рубикона.
Цезарь сзади. Цезарь с нами! Мы уходим в горизонт, под орлом трепещет знамя боевого легиона. Переходы, перегоны, переправы, перезвон затянувшейся погони, окантованной в гекзаметр.
Жизнь впрессована в анналы до последнего звена; на высоких пьедесталах каменеют полководцы. Но никто не отзовется, лишь гражданская война, словно эхо, пронесется по горам и перевалам.
И, срываясь с тесных строчек мемуаров и поэм, вместо слов оставив прочерк, мы уходим - безымянны - в пустошь, в белые туманы, в никуда и насовсем. Ну, а Цезарь нас помянет осторожным многоточьем...
V.
Из воспоминаний Гая Оппия, римского всадника:
... Проезжая по извилистой дороге, мы заметили в низине городишко. И сказал Сервилий Публий: - Неужели даже здесь бывают распри среди знати? - Что касается меня, - отметил Цезарь, - полагаю, чем вторым томиться в Риме, лучше жить хотя б и здесь, но, все же, первым. Все притихли. Юлий Цезарь усмехнулся и подумал: Ну, а в Риме - и подавно!...
VI.
В провинции глухо: здесь можно быть первым, здесь сонные мухи да голые вербы. И вечным вопросом мне душу мозолит та томная просинь над выцветшим полем. В провинции осень - такая тоска!..
В багряную тогу одеты равнины, и снова дороги выводят нас к Риму. Уже отгорели пиры и попойки. Неужто стареем? Стареем и только... Скорее, скорее, скорее б весна!
Но шепчут нам свечи в провинции Рима: - Здесь все вы навечно остались вторыми! Как поздние гости дожди и туманы приходят без спроса. И вновь, как ни странно, в провинции осень. Такая тоска!
Ах, глупая осень...
VII.
Всю ночь лил дождь. Тот загородный дом отрезан был от города и мира октябрьской хлябью всех пустых дорог, ведущих в Рим. Всю ночь лил дождь; а в спальне, где медленно трещал горящий воск, так густо пахло розами и смертью. И кто-то там, мне кажется - Катулл, шептал, с трудом расклеивая губы: - Эй, мальчик!.. Слышишь, мальчик, дай вина; сегодня гости... Богу Дионису, увенчанному лавром и лозой, мы воздадим... Фалернского мне, мальчик!..
Дождь не переставал; скорее даже усилился, стараясь заглушить и без того едва заметный шепот. И только поутру короткий звон разбитой чаши прокатился эхом по комнатам, и разбудил раба.
Раб, осторожно подойдя к постели, задул почти сгоревшую свечу.
VIII.
Гори, свеча, гори... Гори, пока горим невидимым огнем осенних вакханалий! Пылающий октябрь принес свои дары: венки звенящих рифм и полные бокалы. В преддверии зимы предчувствуя снега, о, как же мы спешим в распахнутое небо, и ночи напролет неведомым богам прилежно воздаем огнем, вином и хлебом.
Гори, свеча, гори... Гори да не сгорай! Пускай стучатся в дверь сомненья и метели; ведь истина - она, как этот мир, стара, и мы сегодня пьем, не веруя в похмелье. Забудем до утра упреки октября; здесь кровь душистых лоз пьянит былой любовью, здесь жизнь щедра добром, здесь свет!.. И, говорят, что смерти нет, пока горят свеча и слово.
Гори, свеча, гори... Отныне и вовек гори, пока часы не пробили рассвета! Гори, да будет так! Но за ночь выпал снег, и в белые поля слова уносит ветер.
... Благословляю вас! Пирами и строкой благословляю вас; благодарю и славлю за лозы к октябрю, за вызревшнй покой, за белый снег, за этот свет, что нам оставлен.
IX. Из письма в провинцию:
...Здесь у нас всё по-старому: сплетни, долги и порядок. Цезарь мудр, хоть и он... Но об этом не стоит в письме. В остальном - все по-старому, Марк, только разве что годы, а вернее - года, оставляют морщины, и я равнодушно гляжу на заснеженный город. Всё так же... Да и что тут изменится, Марк? Ты же знаешь - зима, день за днем все короче, а ночи... А ночью, бывает, так подступит под горло - хоть вой. Говорят, это старость. Я не знаю; возможно и старость, но хочется верить, что, скорее всего, это просто зима. Так-то Марк. Помнишь прежде: пиры до рассвета, друзья, разговоры о делах, о матронах; там даже поэт был такой, тот, что умер потом. Кстати, вот тебе новости: помнишь... Как же звали ее? Ну, она еще с этим поэтом... Должен помнить! Так вот, я тут встретил недавно. Она проезжала в носилках, и, видно, меня не узнала, или, может, узнала, но все же проехала мимо, а гулявший со мной Луций Квинт - горлопан и пропойца - ухмыльнулся и едко заметил: Смотри-ка, Петрон, вон она, та, которую пел стихотворец! Нынче к Цезарю едет любиться по сходной цене. Я подумал: Бессмертные боги! Что делает с нами беспощадное время... Сказали б когда - не поверил, что красавица, ради которой марали пергамент, через несколько лет может стать дорогой потаскухой. Цезарь тоже хорош!.. Как приедешь, скажу и о нём. Да, наверно и вправду старею. Чему удивляться: помнишь, Марк, те застольные песни - когда это было? Это кажется, будто вчера, а прошло столько зим, что уже не считаем ни зимы, ни смерти. Все те же наши сплетни, долги и порядок; и мы, как всегда в храме Януса не затворяем ворота. Воюем! Цезарь мудр и велик, а народ благодарен судьбе...
X.
Конец зимы. И стылый ветер на прощанье припорошил следы, дорогу, жизнь саму. Перепиши черновики своей любви, перелистай страницы пожелтевших книг, пересчитай остаток дней... По городам, по площадям и переулкам, по спящим городам уходит жизнь, и ты уже не ждешь друзей. Остались только тени, да пустота на дне души. Перепиши слова молитв на тот пергамент, где всё и вся; где вместо солнечных стихов безмолвные столбцы мартиролога, и не видать конца потерям... Перепиши, перепиши тот длинный список; осталась в нем последняя строка - твоя. С ума сойти!.. Как скоро, как бесстрастно растаял снег, и кончилась зима.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Гагуа Дмитрий Текст песни: Посвящение Гиви Чрелашвили, написавшему песню Интриги французского двора Кардинальный итальяшка Мазарини Пил с похмелья только виски с аспирином И закусывал всё это мандарином, Натянув две дюжины кальсон.
Это было в Сан-Пале-Ройяле, Где лабали мушкетеры на рояле И вдобавок даже напевали: Со стола упадочный шансон.
А миледи, свесившись с осины, Подыграла им на клавесине И, плеснув в бутылку керосина, Отравила бедную Констанс.
Ну, и хрен с ней, с этою молодкой, Член французский, конь арабский, Russian водка, И, хрустя подвеской под подметкой, Бэкингем отплясывал брэйк-данс.
За дубовой дверью коридора По стене размазали Рошфора, От него остались только шторы, Как экстаз на поиске любви.
Сенешали не спеша ерша мешали, И под дулами мушкетов и пищалей, Сбившись в кучу, фрейлины пищали: Патер ностер, бляха-муха, ce la vi!
Тут вошла графиня Монте-Кристо И, шурча сорочкой из батиста, Издала вдруг нечто вроде свиста И с разбега шлепнулась на пол.
Королева с мужем Людовиком Покривили царственные лики И, сбежав в сортир от пьяной клики, Станцевали менуэт под рок-н-ролл.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Гагуа Дмитрий Текст песни: Danse macabre. Туш. Финал. И только осень Издает прощальный свист; Листья с силой бьются оземь, По спирали рвутся ввысь, Мчатся ведьмами на шабаш В неоплаканный декабрь. То не вальс уже, не чардаш – Пляска смерти, danse macabre.
Так хохочут вдовьи ночи: Лязг ключей да чад свечей. Рожу корча черной порчей, Авва отче, я – ничей! Не меня влекут в Валгаллу На носилках из щитов, Не моя в резном бокале Стынет сцеженная кровь.
Что ты медлишь, тянешь, что ты Душу травишь песней злой? Даль сочится конским потом, Небо крашено золой. С треском лопаются угли Под ногами плясуна, От огня ли, от потуг ли Обрывается струна.
Это рослые подростки Жгут костры в багровый дым, И на каждом перекрёстке Вьется вихрем огневым Не канкан, не вальс, не полька, Только ветра драный тембр, Только листья пляшут, только danse macabre, marche funebre.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
Гагуа Дмитрий Текст песни: Икона. Благовещение. Дмитрий Гагуа
А когда открылись сроки ожидания вселенной, солнца луч плеснул по строкам косо - справа да налево. Ангел замер на пороге. Будний день, обыкновенный. Из Исаии-пророка нараспев читала Дева.
И в Ее спокойном лике проступил единый облик жен библейских - от великих, первых, до Елизаветы, осияв чеканным бликом сквозь столетий дымный облак все грядущие языки, словно времени и нету.
Словно времени и нету - за окном пейзаж неброский: панорама Назарета или Эйфелева башня. То ли царские кареты, то ль цыганские повозки нас с тобой везут по свету где-то там. А где - неважно,
ибо время и пространство - не обмолвка, а идея нашей жизни, наших странствий дольных трепетное знамя. Византию с Ренессансом звать на помощь не посмею; толкования напрасны - это здесь, сейчас и с нами.
Так, покуда сердце рвется, мы, от света и до света, все торгуем первородство да грыземся за единство. То ль блаженство, то ль юродство, но не ведаем ответа - веришь ли, что боль сиротства уврачует материнство?
Эхом полнятся дворы, и солнце меркнет на закате. Вечер сходит на сырые травы, чтобы стать судьбою. Крылья выгнув расписные, ангел, полон благодати, - радуйся, - зовет, - Мария, радуйся, Господь с Тобою.
Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.
