Это снова пустяк.
В это слово никто не поверит!
Подпираю косяк
покосившейся старенькой двери...

Столько лет, столько сил...
Сколько вложено мыслей и боли!
Столько в сердце носил,
а сложил вот в слова для того ли?

Что же было сперва?
Как случилось, что, годы пронзая,
все слагаю слова,
знаки букв из души вырезая?

Из былого в грядущее
нить пролагая в тревоге,
все пытаюсь идущим
быть чем-то полезным в дороге.

Но чужие слова
на бумагу легли в одночасье
из глубин естества.
Помоги мне создатель в несчастьи.

Пуст священный сосуд!
Значит чистой должна быть бумага.
А солгал - значит суд.
Значит смерть. Вопреки и во благо.

И чернеют листы,
и огонь пожирает мой опус.
И надежды мосты
опускаются медленно в пропасть.

И трепещет едва
огонек - провозвестник печали,
и сгорают слова,
что до срока бумагою стали.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

                         И. К.

Когда в лунном блике, как-будто в глазке,
увидишь грядущего лик,
строй, зодчий великий, дома на песке,
врачуй, о великий, калик!

Когда открывается с грохотом дверь
в иное, спешащее к нам,
дивись, о смиренный, и истово верь
в тобой отворенный Сезам.

Когда прикоснется к сегодня - вчера
на миг, утонувший в ночи,
лови вдохновенье на кончик пера
и ежели словишь - строчи.

Когда с колокольни судьбы благовест
ударит двенадцатый раз,
никто не предаст, не продаст и не съест,
но кто-нибудь вспомнит о нас.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Над разъяренной, разоренной,
гремит над Родиной моей
то свадебный, то похоронный
немолчный грохот звонарей.

Ее, промокшую от пота,
бросает в дрожь и снова в пот
их окаянная работа
через столетья напролет.

Вновь монотонный бой обедни
нас отрывает от забот
и паведника проповедник
опять геене предает.

Мы видно потому нищаем,
что лишь возьмемся за труды,
как тут же грохот ощущаем
то празненства, а то беды.

И после празненства кукуем,
проликовавшись донага.
И благодать с себя торгуем,
укутав наготу в снега.

И над землей полуразверстой,
обобранной до срамоты,
не утихают благовесты
и в лбы втыкаются персты.

Под торжествующие звуки
у исцелованных икон
болят колени, а не руки,
у наклоненных испокон!

О верноподданность испуга!
Нам, ученным не доверять,
в который раз за ручку плуга
хоругви древко принимать!

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Невеликая беда -
просто лучшие года
разлетелись кто куда -
и молчок.
Вот и поздняя весна,
растопив сугробы сна,
вновь заманит, как блесна,
на крючок.

Мокнут грустные дома:
не весна и не зима.
А у нас с тобой ума
ни на грош.
И в кармане ни шиша,
и удачи ни гроша,
только горестей ушат
и найдешь.

Что же сетовать, родной,
на туманы пеленой,
на ненастья над страной,
на дожди...
Мол весна уже не та -
кутерьма да суета.
Не выходит ни черта
и не жди.

Ну и Бог с ней, с кутерьмой.
С опустевшею сумой
возвращаемся домой
в ноябри...
По судьбе наискосок,
затянувши поясок,
кружим с пятки на носок -
раз, два, три...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

То ли годы бег треножат,
то ли что-то сердце гложет,
то ли все случиться может.
Это белые снежинки,
словно первые слезинки,
словно детские картинки
издалека прилетают,
тихо в душу опадают,
как воспоминанья тают
и тихонько напевают
возвращение весны.

Если первые капели
мне опять надежду спели,
то какие там метели!
И какие неудачи,
если мартовсккий скрипачик
под окном от счастья плачет.
О несбыточном мечтает,
струны лет перебирает...
Мне любовь насочиняет
и тихонечко сыграет
возвращение весны.

Я не лучше и не хуже -
мне бы спрятаться от стужи,
мне бы солнышка на лужи.
Чтоб под теплыми лучами
слезы высохли печали,
чтобы струны не молчали.
Чтоб повозка не скрипела,
чтоб березка зеленела,
чтоы ты в глаза глядела
и тихонько скрипка пела
возвращение весны.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Снег горизонтальный линией печальной, песнею прощальной - ветер...
Что-то не связалось, не было - казалось, так хотел, ах жалость, верьте.
Нет, не боль, а просто маленького роста, никакого лоска, беды.
Вроде-бы без весен все сплошную осень, снег один меж сосен ведать...

Припев: Что пошли за деньки! Вот одену коньки - прокачусь!
        Пробегусь. Невзначай за веселый трамвай зацеплюсь.
        Въеду в радости день, в солнце, в свет и в сирень, как в князья.
        Без надежды на свет ничего в мире нет - жить нельзя.

Радости и света милую планету и весну, и лето знаю.
Рад я в стих и в прозу липы и березы, и грибы, и грозы в мае.
Но ветра летают, радость заметают, злобно выгибают спины.
Где-то, как листочек, радости комочек, счастья огонечек стынет.

Припев.

Мой комочек счастья схоронись в ненастьи, обойди напасти, выжди.
Солнышко пригреет, станет веселее - нацепи скорее лыжи
И мелькнут надежды синие одежды, вихрь осядет снежный, чтобы
счастьем обернуться и в плечо уткнуться, и в весну вернуться добрым.

Припев.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Дожди который день сменяются дождями,
опять вверху над нами чернеющая тень.
И пальцами дождя касаясь клавиш рамы
какую-то ноябрь играет дребедень.

Не сложится в мотив дождя звенящий ропот.
И этот дробный рокот тоску в меня вселит,
закроет смех и шум на стопудовый шепот -
ни недруг разозлит, ни друг развеселит.

Тоска. Опять тоска. И улетают птицы
не бросив, как всегда, прощального: Пока...,
опавшего листка истлевшую страницу
гонимый ветром дождь несет под облака.

А мы, взмахнув рукой пустеющему небу
и гаснущему Фебу, вновь обретем покой
и поплывем, воздав любви, вину и хлебу
желтеющей листвы холодною рекой.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Не отвечай своей печали
и зову грусти не внимай.
Раздвинув холода плечами
уже спешит навстречу Май.

И неустроенности вечной
презрев минорные лады,
каштаны снова ставят свечи
небесным ликам доброты.

И от февральского смиренья,
взмахнув сиренью, дирижер
переведет нас в настроенье
с веселым именем: Мажор,

где наш удел  - у дел несчетных
считать надежды лепестки
и верить в то, что пять нечетных
спасут от горя и тоски,

где наш удел  - не Зло измерить,
не ведать подлость и печаль,
а просто верить. Просто верить
и Злу на зло не отвечать.

И, пребывая в этой вере,
в который раз встречать весну,
в святое птичье Miserere
вплетая и свою струну.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Когда разграбленный Сезам
Любви навек закроет двери,
не верь словам, не верь глазам,
как я уже ничьим не верю.

Прикосновение руки
уход поспешный лишь ускорит
и слово в обоюдном вздоре
есть лишь бессилие тоски.

Не верь, не я гляжу еще
и жду счастливого исхода
рукой, взлетевшей на плечо,
на миг застигнутый у входа.

Я, настоящий, ухожу.
Итог мне ясен, путь отмерен.
Пусть он безрадостен, но верен.
Не жду, не верь, и не гляжу.

И то не ты мне говоришь
о возвращении былого.
Ты, настоящая, молчишь,
поскольку здесь бессильно слово.

И сожаленье о былом
событий ход не остановит,
прошедших дней не восстановит,
сквозь горе машущих крылом.

А это старая любовь
шаги замедлила у двери
и, несмотря на все потери,
в душе воскреснуть хочет вновь.

И это память естества
молчать упорно не желает
и безрассудно повторяет
давно ненужные слова.

И держит Память на плече
Любви трепещущую руку
и, грустная, внимает звуку
ненужных, давешних речей.

А в это время мы вполне
спокойно грудью ловим ветры,
и нарастают километры
дороги от спины к спине.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Когда понимаешь, что к устью
твоя покатилаксь река,
невольно откликнется грустью
скребущая рифмы рука,

но сердце откликнется: Рано!
Судьбу свою не торопи!
В безбрежной тоске океана
надежду пока не топи.

Не досыта пролиты воды
на ждущие влаги луга.
Еще не дошли пароходы
и не отцвели берега.

Неужто унылы и наги,
кого к тебе жизнь привела,
иссохнут, увянув без влаги,
без ласки твоей и тепла?

Да ладно! Того ли я стою,
чтоб здесь, на исходе пути,
своей замутненной водою
кого-то пригреть и спасти.

Какие такие напасти,
в какой неизбывной тоске,
заставят прийти и припасть их
к моей обмелевшей реке.

К моей, напитавшейся вусмерть,
и грязи, и бед, и гнилья...
Могу разве в страшном бреду сметь
на это надеяться я.

И все же зову на излете
их, души принесших сюда:
Омойте! Авось не умрете!
Авось еще дышит вода.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

И снова на дворе желанная пора,
пора нежарких дней и непрохладной ночи.
Нигде, как в сенбябре, на кончике пера
стекаются стихи в слова из многоточий.

Стекаются стихи из скорбной суеты,
из крика площадей, из шороха лесного,
из грохота стихий, из веры, из мечты,
из мыслей, из людей, из света неземного.

Но, вынырнув из бед, перемолов позор,
изведав стыд и страх, познав любовь и скуку,
душа прольет вослед сентиментальный вздор,
не уложив в стихах отчаянья науку.

И сколько ни готовь к боям и злу перо,
и сколько ни копи решимости и мести,
а выльется любовь, а протечет добро,
не пожелав отпить от мерзости известий.

На городской прибой сентябрь, как на корсет,
набросит вихрь одежд, кокетливых немножко
и манит за собой, чуть видная в просвет,
бессмысленных надежд немыслимая ножка.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

На переломе лет, на перелете в даль,
у черта на рогах или у самой дверцы
душа, остервенев, насилует педаль,
выдавливая газ из рвущегося сердца.

А вроде срок приспел и есть уже резон
неспешно размышлять и прозорливо ввидеть.
Выхаживать цветы, подравнивать газон...
А вот душа велит любить и ненавидеть.

И видеть тайный смысл в обыденных вещах,
и с рифмой при свечах с нелепою носиться,
и женщин вспоминать, приснившихся в ночах,
а целовать других, что только будут сниться.

И обнимать не тех, кто наречен судьбой,
и оставлять не тех, кого забыть пора бы,
и не своим Богам молитвы класть с мольбой,
и кровью поливать чужой судьбы ухабы.

Да разве ж удержать фортуну в постромках?
Укрыться ль хоть на миг от войн, любви и сует,
коль голодает мать, друг гибнет на руках,
безумствует подлец и женщинна целует.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Среди зарослей жасмина
серенаду мандолина
так прелестно,
так старинно,
так загадочно вела,
что на перекрестках лета
под влиянием куплета
Дульсинеи и Колетты
позабыли про дела.

Позабыли, позабыли
горы горя, тучи пыли.
Всех обид, что обступили,
отступили боли прочь.
Хоронить же нужно где-то
все, что в сердце губит лето.
Что же лучше, чем вот эта
песнь любви, луна и ночь?

И среди минорных буден
горе мыкать мы не будем.
Мандолина есть и бубен -
горемыкам не чета.
Так звени же мандолина!
Что с того, что горе длинно?
Что с того, что жизнь, как глина,
а не слепишь ни черта.

Что с того? И нам награда -
мадолина, серенада...
Посмотри - вокруг Гренада,
и Лаура у окна,
в стиле легком и старинном
напевает мандолина,
ночь пропитана жасмином
и Лаура влюблена.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Когда, сгорая как в огне,
на сердца своего струне
сыграю грусть,
пусть отпоет свое струна,
свое отмучает сполна
и сгинет пусть.

Но пусть восстанет из огня,
из струн, из пепла, из меня,
из слез по мне
другой, с неигранной струной,
который сгинет вслед за мной
в святом огне.

О ты, его костер святой,
сожги все струны до одной
души его.
Но пусть струна не замолчит,
пусть пепел в сердце застучит
хоть одного.

Не лги огню, моя струна.
Допой, пока не сожжена,
не замолчи.
Пусть будет тихий голос твой
тропой, водою ключевой,
свечой в ночи.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Не вытерплю и укачу
туда, где душу залечу,
чтоб не саднила болью.
Зажгу прощальную свечу
и без оглядки улечу
к лесам, к полям, к раздолью!

И, припорошенный снежкком,
лес заскрипит под сапожком
той, с кем сегодня рядом.
И в сердце бунт, и в горле ком,
и взгляд несмелый под платком -
а может быть не надо?

Но солнце серебрит лыжню.
Возьму судьбу и накреню,
и зачерпну удачу.
И в чьем-то сердце полынью
пробью и горе схороню,
и над былым поплачу.

И засмеется мой дружок,
и слепит весело снежок,
и им в меня запустит.
набросит ласку, как мешок,
любви затянет ремешок
и больше не отпустит.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Вот маятник вовсю качается,
перемещая времена,
и тихо кухонька качается
по жизни вспененным волнам.

На допотопном пароходике
судьбы качу своим путем
и тикают ночные ходики:
А что почем? А что потом?

Почем же первые свидания,
где пряны запахи весны,
а все грядущие страдания
еще не определены?

Потом - вдали огни мигнувшие -
друзей исчезнувших привет...
Приставка к счастию: минувшее -
за много лет на много лет.

Почем же радость птичьим прочерком,
почем случайные грехи?
И на листках корявым почерком
потом - корявыые стихи...

Почем любви шальные хлопоты,
украденные у судьбы?
Потом - горчащий привкус опыта,
бед монотонные столбы.

Почем, почем...Да кто высчитывал
во что нам что оценит жизнь,
когда по капле радость впитывал,
фортуне пригрозив: держись!

И, забывая про грядущее,
купался в ливне золотом
и все отталкивал гнетущее:
А что потом? А что потом?

На допотопном пароходике
судьбы качу своим путем
и тикают ночные ходики:
А что почем? А что потом?

И маятник как-будто кается,
качая круглой головой,
и ниже гирька опускается.
Надолго ль хватит, Боже мой?!

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

И что теперь у нас?
Разор и запустенье.
А там, неровен час,
исполнится знаменье
из третьего посланья Фатимы.
В семнадцатом оно среди зимы,
а может позже (я не помню, грешен),
нам было явлено. И вот теперь, увы,
похоже сбудется. И я уйду, как Вы,
и потому так хмур и безутешен.

А на дворе весна
и набухают реки,
очнувшись ото сна.
И бродят человеки,
обламывая ивы над рекой
и прижимаясь к котикам щекой,
замерзшей от бессрочных зим. Какою
весна нам явится, поди-ка отгадай!
Иль новой радостью нам отзовется май,
или беда накатится рекою?

И мы с тобой стоим,
и, вглядываясь в тени
прошедшего, грустим
о будущем. И с теми
прощаемся, кто поумнее нас.
Кто вовремя беды предвидел час
и отбыл, торопясь, в чужие страны,
где он с семьей теперь обыденно живет,
душой не мается и не пустой живот.
И кажется и прошлым нам и странным.

А мы с тобой стоим
и щуримся несмело
в грядущее. И с ним
встречаясь, неумело
пытаемся приладиться к нему,
хотя оно ни сердцу, ни уму
покуда ничего не обещает.
И лишь любовь теперь, да вот еще Весна,
да вот друзей еще ушедших имена,
да может ангел, что грехи прощает.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.