Посвящается Е. Дерлятко

...А потом я уехал в Фигерас на разбитом зеленом Рено,
потому что уехать в Фигерас я задумал давным-давно,
ибо все мои глупые шашни с разбитной половиной Земли –
только путь в Галатееву башню сумасшедшего дома Дали.

Слишком долго водил меня Эрос по кривым барселонским путям.
А потом я уехал в Фигерас – поклониться кистям и костям.
Там квартира сдается, как милость, с незатейливым видом во двор.
Там республика кровью умылась, там скончался старик Сальвадор.

Мне, наверно, не стать фигеристом (ну, какой из меня фигерист!):
третий месяц считает туристом меня каждый испанский таксист.
Не поймет добродушная серость, что я – русский в чужой стороне.
Я затем и приехал в Фигерас, чтобы пасть на Испанской войне.

Я ведь с детства – припадочный малый и Гренаду твердил наизусть...
Намекала мне мама устало, что достала испанская грусть,
что геройство полезно, но в меру, что в Испании мирно сейчас...
...А потом я уехал в Фигерас от навязчивых маминых фраз...

Был маршрут мой извилисто-долог, каменист и борделисто-хмур.
Но волОк я себя через вОлок городов, языков и культур.
И вела меня глупая вера, что на выпуклом шаре Земли
Все дороги приводят в Фигерас – к сумасшедшему дому Дали.

...Кухня, комната, ванна, веранда. Вот и кончен мой длинный маршрут.
И до замка святого Фернанда по прямой – 18 минут.
Я пришел. Мне нисколько не страшно умереть за чужую страну...
Но молчат бастионы, и пашни позабыли давно про войну.

...Лишь Дали с Галатеевой башни сиротливо глядит на луну...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Д. Демину

Лохта. На небе висят бахромой
Тучи. И звездные святцы
Трудно читать. На страницах лесных –
Крупные кляксы болот...
До Белого озера по прямой
Всего километров пятнадцать,
Но в этих краях не бывает прямых:
Здесь нужно все время в обход...

Вправо пойдешь – потеряешь коня,
Влево – не потеряешь,
Но забредешь в такой бурелом,
Что будешь и сам не рад.
Редкие звезды глядят на меня
Целую ночь. И, знаешь,
Кажется, будто пропитан злом
Этот вселенский взгляд.

Вписан зигзаг неяркой луны
В темный озерный эллипс –
Точно как я в деревенский уклад
Вписан своей женой...
Здесь иногда забредают в сны
Мокошь, Перун и Велес,
А наяву до сих пор чудят
Леший и водяной...

Здесь ковыляют собакой хромой
Бывшие святотатцы:
Тело блохастое лупит под дых
Голод скверных широт...
Лохта. На небе висят бахромой
Тучи. И звездные святцы
Трудно читать. На страницах лесных –
Крупные кляксы болот...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

(из цикла Неизвестный Окуджава)

На краю земли трактирщик открывает свой трактир
и кого-то ждет трактирщик среди чащи.
- Для кого поешь, трактирщик, песню старую, как мир?
- Для не спящих, добрый путник, для не спящих...

На краю земли трактирщик зажигает свой камин
и с тоской глядит на света изобилье.
- Ты чего грустишь, трактирщик, вроде нет на то причин?
- От бессилья, добрый путник, от бессилья...

На краю земли трактирщик сам с собою говорит,
у него для споров много разных мнений.
- Ты чего седой, трактирщик, и такой худой на вид?
- От сомнений, добрый путник, от сомнений...

На краю земли трактирщик на потрепанном листе
курит трубку и беседует со мною.
- Кто, скажи, трактирщик, держит эту Землю в пустоте?
- Мы с тобою, добрый путник, мы с тобою...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Мы с ним встретились однажды на каком-то фестивале,
где он пел чужие песни, выдавая за свои.
Он тогда был очень в моде, а меня не признавали,
я был грузчиком на верфи, он - профессором в МЭИ.

Он был в этой сложной жизни не творитель, а вторитель,
не привык он брать преграды, не привык сжигать мосты.
У него была бородка а-ля автор исполнитель,
у него была походка а-ля бард из Воркуты.

Как он пел! Ему внимали каэспэшные девицы
из породы безмужичных,  некрасивых и худых.
А когда мне дали слово, я с тоской читал на лицах,
что я черт-те-что, во-первых, и невзрачный, во-вторых.

У него была гитара - заграничная гитара,
на которой он варганил среднерусский перебор.
У меня ж была гитара - как задвижка от амбара.
И сказали мне: Позвольте! Вы же, батенька, - тапер.

И не то, чтобы обидно. На кого тут обижаться?
По одежке нас встречают, провожают - по уму.
Ну, еще посмотрим, кем он будет лет через пятнадцать,
и кем буду я. Конечно, если только не помру...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Я на берег сойду по трапу.
После моря там хорошо.
А навстречу мне Боря Храпов -
Каэспэшный мой корешок.
Он гитару подмышкой держит,
и улыбочка - до ушей.
Боря щурит глаза, и нежность
разливается по душе.

Волны лижут скалистый берег.
Разрешите представить вам -
Боря Храпов. Он свято верит
моим песенкам и словам.
Я ему посвящаю строчки.
И пою о нем, не спеша.
Он ведь тоже бард-одиночка,
и гитара - его душа.

Я на берег сойду по трапу.
После моря там хорошо.
А навстречу мне - Боря Храпов -
каэспэшный мой корешок.
Мы в холодной воде Байкала
принимает целебный душ.
Нету крепче на свете фала,
чем сплетение наших душ.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

А мир пока еще не рухнул,
и век не кончился пока.
А я опять сижу на кухне
в гостях у Димы Швалюка.
Гремят за окнами составы
извечным русским западлом.
И тихий голос Окуджавы
плывет над кухонным столом.

Как хорошо и безыскусно
чадит моршанский Беломор.
И вьется около искусства
наш полуночный разговор.
От Амаду к античной драме,
от Бодуэна к Лао Шэ.
И пусть согласья нет меж нами,
зато спокойно на душе.

А где-то мир иных созвездий,
иных идей, иных начал,
мир, где поют иные песни
иные люди по ночам.
А нам-то что, а нам - до фени
вся эта их белиберда.
Пусть их Барыкина ступени
ведут дорогой в никуда...

Наш мир пока еще не рухнул,
наш век не кончился пока.
И я опять сижу на кухне
в гостях у Димы Швалюка.
Гремят товарные составы
извечным русским западлом.
И тихий голос Окуджавы
плывет над кухонным столом.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Давай на брудершафт, пока не кончилось вино,
пока не примелькались наши рожи в этом баре,
пока твои друзья  играют в карты на гитаре,
давай на брудершафт, пока не стало все равно...

Ну что тебе еще, мой четверговый рулевой?
Ведь я же допустил тебя, нетрезвого, к штурвалу...
И под созвездьем Музы наша жизнь течет помалу.
И мы по ней плывем, чужой влекомые землей...

Давай на брудершафт, пока отчетливы огни,
пока горит вдали маяк Надежды и Разлуки,
пока твои друзья  картинно вскидывают руки
в надежде отыграть свои проигранные дни.

Давай на брудершафт, давай поверим в этот бред,
что где-то есть земля, где мы застынем на приколе,
где страхи отомрут, и поутихнут наши боли,
где грязною волной не бьется жизнь о парапет...

Давай на брудершафт...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Я приеду в этот город,
когда он поднимет ворот,
потому что дует ветер,
потому что дождь идет.
В этом городе туманов
у меня есть друг Степанов,
он не спит сегодня ночью,
он меня, наверно, ждет.

Ах, дожди в начале лета -
без конца и без просвета,
и привычный голос тещи,
надоевшей, как репей.
Он сидит сейчас без света,
и затертая кассета
моим голосом вещает
про летающих людей.

Поезд двинул от перрона.
Я гляжу в окно вагона
на вечернюю столицу,
на мельканье потных рыл.
Лампы тушит проводница,
спит вагон, а мне не спится.
Ты прости меня, столица,
я тебя уже забыл.

Я вернусь, хотя, наверно,
будет мне ужасно скверно.
Я забыл, что мир прекрасен,
я согнулся от забот.
Но в этом городе туманов
у меня есть друг Степанов.
Он не спит сегодня ночью,
он меня, конечно, ждет...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Посвящается В. Анохину

Век за веком все сначала. И волнуется народ.
Отплывает от причала философский пароход.
Новоявленный Флоренский машет с палубы рукой
И акцент имеет венский современный Трубецкой.

Мы беспечны, как макаки. Не дойти бы до сумы...
Что нам разные писаки! Что нам праздные умы!
Что нам слава, что нам Клава-медсестра и целый свет!
Философская отрава не испортит нам обед!
Помер умник, что был справа, тот, что слева – еще нет...

Век за веком, год за годом без вины и без войны
Перед всем честным народом прет философ из страны.
Кто в Израиль – к крышке гроба, кто в Европу – за Петром.
Прощевайте, долбоебы! Размышляйте за бугром!

У матросов нет вопросов. Мы – матросы, нам плевать,
Что какой-то там философ призадумался опять.
Что ты пыжишься, паскуда и мутишь честной народ?
Кто не с нами, тот – Иуда... как его... Искариот.
Так что спрыскивай отсюда, пока партия дает!

Год за годом, век за веком продолжается исход.
Власть – жлобам, а имярекам – философский пароход.
Нам не надобен Флоренский, нам Бердяева не жаль –
Лишь бы Химик воскресенский не осилил Северсталь!

Кто судья? Судью – на мыло! Адвокатов – в порошок!
Если все вокруг дебилы – это очень хорошо!
У матросов нет вопросов, лишь бы ленточки – вразлет...
Ну, куда тебя, философ: за бугор или в расход?
Русский Ванька без вопросов без проклятых проживет!

Отплывает от причала философский пароход...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Весна. Одиночество. Вечер. Квартира.
Надежная плоскость закрытых дверей.
И черный квадрат заоконного мира
прошит вереницей ночных фонарей.
А жизнь с каждым днем все скучней и поскудней,
и ясен расклад наступившей весны:
иркутские сны, вологодские будни,
и вновь до рассвета иркутские сны...

Пустой холодильник нелепой громадой
привычно маячит на фоне стены.
И неугасимой вселенской лампадой
на небе висит полукружье луны.
Ни скрипа дверей, ни соседского стука...
И как-то смешалось все в этой глуши:
иркутская грусть, вологодская скука,
пассивность ума и томленье души...

Весенняя ночь - антипод постоянства -
рождает в душе непокой и печаль.
Из маленькой кухни осколок пространства
коварно зовет в заоконную даль.
А время - усталая, старая сводня.
И перед глазами стоит череда
иркутских вчера, вологодских сегодня
и глупых парижских моих никогда.

Весна. Одиночество. Вечер. Квартира.
Надежная плоскость закрытых дверей.
И черный квадрат заоконного мира
прошит вереницей ночных фонарей.
Тоскливые полночи, злые полудни,
бездарная жизнь, ощущенье вины...
Иркутские сны, вологодские будни,
и вновь до рассвета - иркутские сны...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.