Мексика. 1867 г. Революция

В ночном саду под гроздью зреющего манго
Максимильян танцует то, что станет танго.
Тень возвращается подобьем бумеранга,
температура, как под мышкой, тридцать шесть.

Мелькает белая жилетная подкладка.
Мулатка тает от любви, как шоколадка,
в мужском объятии посапывая сладко.
Где надо - гладко, где надо - шерсть.

А в тишине под сенью девственного леса
Хуарец, действуя как двигатель прогресса,
забывшим начисто, как выглядят два песо,
пеонам новые винтовки выдает.

Затворы клацают; в расчерченной на клетки
Хуарец ведомости делает отметки.
И попугай весьма тропической расцветки
сидит на ветке и вот так поет:

Презренье к ближнему у нюхающих розы
пускай не лучше, но честней гражданской позы.
И то и это вызывает кровь и слезы.
Тем более в тропиках у нас, где смерть, увы,

распространяется, как мухами - зараза,
иль как в кафе удачно брошенная фраза,
и где у черепа в кустах всегда три глаза,
и в каждом - пышный пучок травы.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Когда над Родиной светила
Звезда высокая Кремля,-
Какая в нас бродила сила,
Какая плавилась броня!..
Горели звезды на майдане,
Гулял на праздники народ -
И Петя шпарил на баяне
И пел про танковый завод.

Трудились мы не за медали
И не за них ходили в бой:
На нас смотрел товарищ Сталин
И улыбался, как живой.
Пробили пули наше знамя,
Но встал под знаменем народ -
И Петя шпарил на баяне
И пел про танковый завод.

Играют лентами матросы,
Давно окончилась война...
Какие выросли березы!
Как широка была страна!
Светили звездочки в тумане,
Ракеты двигались вперед -
И Петя шпарил на баяне
И пел про танковый завод.

Но злые ветры засвистали
И сбили с верного пути.
Ты нас прости, товарищ Сталин,
Мы не смогли тебя спасти!
И долго плавал на стакане,
Не видя берега, народ -
Но Петя шпарил на баяне
И пел про танковый завод.

Опять в стране моей разруха,
Опять над Родиною дым
И налетела бляха-муха
И разнесла кого куды.
Чужие звезды светят в жизни
Былым ударникам труда -
Но даже здесь - своей Отчизны
Мы не забудем никогда!
Садится солнце за Майами,
Но помнит Родину народ -
И Петя, шпаря на баяне,
Поет, как танковый завод.

Но верим: Родина воспрянет
И всех обратно соберет,
Чтоб Петя шпарил на баяне
И пел несдавшийся завод!

1991

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Я вышел на свет из дворовой лужи.
Я верил, что все, что споем, настанет.
Я честно со всеми стучал по груше
И честно со всеми мешал в стакане.

Я видел обоих вождей в гробу,
Шатался и мусором грел карманы -
И понял, что мы будем жить в саду,
Увидев в ушах у себя бананы.

Великая фирма, родной Совок!..
Я тоже вязал здесь железный веник,
Где русские Музы, отмотавши срок,
Лабают теперь на совковой фене

О том, как мы сотворили грех
И сами дитятю скормили волку
И, лежа под Тем, кто живее всех,
Не можем найти на него иголку.

Но верим - ударит великий гром:
И новый Егорий, гремя устами,
Пронзит супостата своим копьем,
Поднявши его над собой, как знамя.

Из раны рекой потечет смола, -
А мы-то хотели, чтоб - вина сладки...
Но только героев родит земля,
Где хором терзают у правды матку.

Так ждет и не видит большой народ,
Какая нам путь озарит идея,
Чтоб сразу за нею рвануть вперед
Коронным ходом  е2 - е9.

И рельсы погнуться, поляжет лес,
Когда, сапоги набивая ваксой,
По шпалам эпохи помчит прогресс,
Сметая живых бородою Маркса ...

А если потом соберем свой прах
И из лесу выйдем с мощами Данко,
То видно в каких, не скажу, краях, -
Каких и Макар не видал с Лубянки.

Я тоже не ведал, на чем свернусь,
Пока не уперся башкой барана,
Что нашим умом не осилить Русь,
А только аршином в штанах тирана.

Никто не сумел - ни варяг, ни грек, -
Так выйди, Спаситель, и встань над Русью!..
Но Ангел Господний который век
Не может у нас отыскать Марусю.

Да кто же услышит Благую Весть,
Где дочери Хама седлают ступы
И, видя, как мало успели съесть,
Растят меж ног золотые зубы?..

И дуньки, копыта макая в крем,
В крутое трико затянувши сдобу,
Надвинув на фейс самоварный шлем,
Заставят накрыть простыней Европу.

И, видя, как землю накрыл салют,
А шведы не знают, кому сдаются, -
Поверим, что мертвые всех спасут,
Раз стали от них возвращаться блюдца.

Я тоже вертел под собою стол,
Слова добывая из царства мертвых,
Пытался во рту оживить глагол
И нес что осталось на трех аккордах.

Куда я на стуле вьезжал верхом
И, хвост разорив у совы Паллады,
Все ночи махал над собой пером,
Но утром ни разу не встал крылатым;

И в стены глухие кричал: Сезам!..-
И верил, что рухнут оне, как в сказке...
Теперь открываю великий срам,
До самого срама раздвинув связки.

И ежели век говорит: Звездец! -
Кирзовые лапы кладя на плечи, -
Сожми, что осталось в груди, певец,
И учи зверей человечьей речи.

А если случится - возьмут урок,
И свет засияет, а гром не грянет, -
Отпилим со лба и наполним рог
И гусли построим, чтоб пел Бояне.

Так счастливо наши пойдут века...
И только однажды средь шума бала
Услышим, как в уши течет река,
И поднимем с остатком песка бокалы.

Вот райская дверца промолвит: Пли-из!
Войдем и обнимем младую Еву ...
И семя познанья прольется вниз,
Опять растекаясь, как мысь по древу.

1991

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

        (неканонический вариант)

Догорая дотла, как ахейская шапка на воре,
Тает в небе луна, и на берег бросается море,
Где сидит человек, отирая соленую влагу:
Он когда-то спешил, он вернуться мечтал на Итаку.

Но куда торопиться теперь, если те, кто и помнил, забыли?
Двадцать лет - это срок, что длиннее и глубже могилы,
Для чего возвращаться туда, где у всех помутится от страха?..
Невозможно вернуться в свой дом, не однажды оплаканной тенью из мрака.

Потому-то никак Одиссей и не может покинуть застолья
И своей упивается горькой, своей неотступною болью.
Вот три тысячи лет собираемся мы на пиру Алкиноя,
И опять, и опять на устах у певца рассыпается Троя...

Все окончилось так, как о том насквозила Сивилла,
И сбылось, что обещано было Гекубе, ему и Ахиллу.
Почему так случилось и кому эту тайну откроют? -
Ведь никто, ведь никто не хотел тогда плыть в эту Трою.

Ну подумай, кому столько лет было нужно бросаться на стены, -
Неужели им дел не хватало без этой ничейной Елены?
Для чего ж родилась эта глупая злая затея -
Разве только, чтоб будущим римлянам род получить от Энея?..

Да, конечно, в преданьях - одно, а на деле бывает иначе,
И кончаются битвы и встречи не пиром, а плачем,
И хоть медом с вином заливают нам уши сирены,
Но у всех на губах остается лишь привкус железа и пены.

Так по свету идем, под плащом согревая тревогу,
Только нам не звезда, а смола освещает дорогу,
И по суше, по морю снуют деревянные волки,
И торчат из воды наших странствий немые осколки...

Вот сидит Одиссей, свое место заняв у огня,
Вспоминает, как пахло в паху деревянном коня,
Как трещали троянские шлемы от каждого взмаха
И как страшно кричала и билась в покоях своих Андромаха.

А потом он на берег идет и скитаньем и вымыслом полный,
И торопит ночами и гонит огромные волны,
И по лунной дороге навстречу эгейскому мраку
Опускает лицо и плывет на Итаку.

И хотя, и хотя на мизинец ему не оставлено веры,
Он глядит тяжело, как за мысом вдали исчезают триеры.
Для чего он старался, бессмертных противился воле?..
И глаза его тускло мерцают в ночи и сливаются с морем.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Не знать бы мне, с какой сорвусь струны,
Земную жизнь пройдя за середину,
Не спутать роль с преданьем старины
И шепот Музы - с песнями Эриний.

Быть иль не быть? Кто зеркало унес? -
Мы сквозь него так быстро пробегаем,
Что сам собой решается вопрос,
И псы луну выкатывают лает.

Зачем в песке прокладываем брод,
Теряем весла, прячемся от ружей,
Когда везде достанет и собьет
Из главной башни главное оружье?

Где мы сейчас? Уже не разглядишь,
Куда наш парус призраки задули...
Ревела буря, гром, шумел камыш,
Рыдала мышь и все деревья гнулись.

Теперь кругом - великая стена
И снег идет в холодном нашем храме,
И тишина - ты слышишь? - тишина
На много миль звенит под куполами...

Не может быть! Ужели не во сне
Свои мечты урезали по пояс
И утопили истину в вине,
Чтобы потом начать великий поиск?..

Но нет, нигде нам не открылась дверь,
Хотя мы шли, сворачивая горы,
И чтоб от нас не скрылась наша цель,
Мы даже на ночь не снимали шоры.

Всегда к тебе, пленившая заря!
Кого твой луч не ослепил - за нами!..
Ударим в щит, и Дания моя
Пошлет данайцев с братскими дарами.

Века, века - о ближнем, о любви,
Кресты на грудь и камни на пророков...
Вот потому здесь храмы - на крови,
И ни на чем другом стоять не могут.

Ну, где Эдип? Здесь ждет его родня;
Пусть разгадает сфинксову загадку -
Тогда и мы воспрянем ото сна,
Возьмем стакан и пустимся вприсядку.

Но чем, скажи, Горацио, связать
Всю эту жизнь, которая случилась?..
И я напрасно мучаю тетрадь,
Залив в себя дешевые чернила.

Неправда, нет! Лишь музыка права.
За то, что ей одной служил упорно,
С таких глубин открыла мне слова,
Что наверху они мне рвали горло.

Оставь, оставь, Офелия, глоток!..
Горит язык, вытаскивая слово.
Так далеко унес его поток,
И мне его не вычерпать шеломом.

Все канет в нем: и говор наших лир,
И всей Европы призраки и вещи.
Я за тобой! На скандинавский мир
Одним безумьем больше или меньше...

Я вижу всех, кто выйдет эту роль
Сыграть всерьез, того еще не зная,
Что их судьбу и злую нашу боль
Одним безумьем я соединяю.

Вот гул затих. Я вышел на помост,
И мне в слезах внимают фарисеи.
И свет софитов бьет меня насквозь,
И от него вокруг еще темнее.

Да, я хотел сказать: Остановись,
Покуда сам не ощутил всей кожей,
Как дорога, как дорога нам жизнь!.. -
Когда открыл, что истина - дороже,

Что каждый шаг записан, как строка,
Где небеса свои расставят знаки:
Там высоко натянута струна
И предо мной - великий лист бумаги...

Глухая ночь течет за край листа.
Святые спят. Пустыни внемлют Богу.
Над головой колеблется звезда.
И я один вступаю на дорогу.

1985

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Зачем, Господь, в твоих руках
заговорить сумела глина?
Какой огонь горит в очах
и держит крест Эчмиадзина?

На камень вставшая земля,
когда конец твоим утратам?
Ты расплатилась, как смогла,
за рай меж Тигром и Евфратом.

Доколь - Господняя раба?
Тебе ли стать главой Иова?
Итак турецкий барабан
прибил к земле твои подковы.

Лишь вера держится отцов
клещами букв твоих заглавных.
Здесь дышит облако в лицо,
и рыба греется на камне,

и птицы в прошлое летят,
вращая мельницам колеса,
где склоны вылепил закат
горячей кистью Мартероса.

Здесь легче вертится земля,
поднявши тени на ходули.
И в медном воздухе звенят
из меда сделанные пули.

Достанем прошлое из плит
и будем вдаль смотреть сурово,
пока нам боль не утолит
в лаваш завернутое слово.

Какой в груди священный жар.
Один лишь пепел от разлуки,
который держит Ахтамар,
во тьму протягивая руки.

И ты смотри на горький снег,
и пей минувшее из кубка.
И ты дрожи в ночи, как червь.
И прочь, и прочь лети, голубка.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

                Посвящается Махавишне

Дорога... Дорога, такая,
        что в даль убегая такую,
что это уже никакая не даль,
                 а дорога одна...
По которой никто...
       По которой никто никуда...
По которой нигде...
            Только шорох шагов...
Только слово одно...
       Только голос ничей...
                 Только взгляд...
Только голос ничей...
          Только взгляд...

А назад поглядишь -
    там уходит дорога вперед.
            Ну, конечно, вперед.
И куда ни взгляни,
                и куда ни ступи,
Только шорох шагов...
             Только слово одно...
Только голос ничей...
                    Только шаг...
Только голос ничей...
                    Только шаг...

1980

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Когда я очень затоскую,
Достану книжку записную
И, не пускаясь в дальний путь,
Я позвоню кому-нибудь.

О, голоса моих  знакомых,
Спасибо вам, спасибо вам
За то, что вы бывали дома
По непробудным вечерам,

За то, что в трудном переплете
Любви и горя своего
Вы забывали, как живете,
И говорили: Ничего.
Вы говорили: Ничего...

И за обычными словами
Была такая доброта,
Как будто Бог стоял за вами
И вам подсказывал тогда.
И вам подсказывал тогда...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Зачем, живя не так, как ты хотел,
сказав себе: Неведомое рядом,
пытаешься нарушить свой предел
и тьму вещей рассеиваешь взглядом?

Среди страниц не лучших из людей
виденьем истин зрения не мучай
и, запирая множество дверей,
смотри, учись, как все решает случай.

И в темноте утраивая взор,
пройдя сквозь дым платоновой пещеры,
лишь убедишься в зыбкости опор,
не обретя ни разума, ни веры.

И путая преданья старины,
и юношам рассказывая сказки,
ты не откроешь пенье тишины
и не покажешь - раздвигая связки -

великих слов во рту не унести,
увидев вещи, коим нет названья,
но ты готов себя спасти,
сжимая вовремя в горсти
свои великие призванья:

русалке раздвигаешь хвост
и каждый вздох пускаешь в рост,
и над собой возводишь мост.
И на песке рисуешь знания.

1980

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Под вечер он видит, застывши в дверях:
два всадника скачут в окрестных полях,
как будто по кругу, сквозь рощу и гать,
и долго не могут друг друга догнать.
Два всадника скачут в вечерней грязи,
не только от дома, от сердца вблизи,
друг друга они окликают, зовут,
небесные рати за рощу плывут.

Вечерние призраки! - где их следы,
не видеть двойного им всплеска воды,
их вновь возвращает к себе тишина,
я знаю из окликов их имена.
По сельской дороге в холодной пыли,
под черными соснами, в комьях земли,
два всадника скачут над бледной рекой,
два всадника скачут: тоска и покой.

Пустая дорога под соснами спит,
смолкает за стеклами топот копыт,
я знаю обоих, я знаю давно,
так сердце стучит, как им мчаться дано.
Так сердце стучит: за ударом удар,
с полей наплывает холодный угар,
и волны сверкают в прибрежных кустах,
и громко играет любимый состав.

Два всадника мчатся в полночную мглу,
один за другим, пригибаясь к седлу,
по рощам и рекам, по черным лесам,
туда, где удастся им взмыть к небесам.

Июльскою ночью в поселке темно.
Летит мошкара в золотое окно.
Горячий приемник звенит на полу,
и Диззи Гиллеспи подходит к столу.

От черной печали до твердой судьбы,
от шума вначале до ясной трубы,
от лирики друга до счастья врага
на свете прекрасном четыре шага.

Я жизни своей не люблю, не боюсь,
я с веком своим ни за что не борюсь.
Пускай что угодно вокруг говорят,
меня беспокоят, его веселят.

У каждой околицы этой страны.
на каждой ступеньке, у каждой стены,
в недальнее время, брюнет иль блондин,
появится дух мой, в двух лицах един.

И просто за смертью, на первых порах,
хотя бы вот так, как развеянный прах,
потомка застав над бумагой с утра,
хоть пылью коснусь дорогого пера.

Два всадника скачут в пространстве ночном
кустарник распался в тумане речном,
то дальше, то ближе, за юной тоской
несется во мраке прекрасный покой.

Два всадника скачут, их тени парят.
Над сельской дорогой все звезды горят.
Копыта стучат по заснувшей земле.
Мужчина и женщина едут во мгле.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Она, как скрипка на моем плече.
И я ее, подобно скрипачу,
К себе рукою прижимаю.
И волосы струятся по плечу,
Как музыка немая...

Она, как скрипка на моем плече.
Что знает скрипка о высоком пенье?
Что я - о ней? Что пламя - о свече?
И сам Господь что знает о твореньи?

Ведь высший дар себя не узнает.
А красота - превыше дарований.
Она себя являет без стараний
И одарять собой не устает.

Она, как скрипка на моем плече.
И очень сложен смысл ее гармоний,
Но внятен всем, и каждого томит.
И для нее никто не посторонний.

И отрешась от распрей и забот,
Мы слушаем в минуту просветленья
То долгое и медленное пенье.
И узнаем в нем высшее значенье,
Которое себя не узнает.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Волхвы забудут адрес твой.
Не будет звезд над головой.
И только ветра сиплый вой
расслышишь ты, как встарь.
Ты сбросишь тень с усталых плеч,
задув свечу пред тем, как лечь.
Поскольку больше дней, чем свеч,
сулит нам календарь.

Что это? Грусть? Возможно, грусть.
Напев, знакомый наизусть,
Он повторяется. И пусть.
Пусть повторится впредь.
Пусть он звучит и в смертный час,
как благодарность уст и глаз
тому, что заставляет нас
порою вдаль смотреть.

И молча глядя в потолок,
поскольку явно пуст чулок,
поймешь, что скупость - лишь залог
того, что слишком стар.
Что поздно верить чудесам.
И, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, что сам
- чистосердечный дар.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

В песчаном Чернигове рынок -
             что сточная  яма.
В канавах и рытвинах,
             лоб расколоть нипочем.
На рынке под вечер
             в сочельник казнили Бояна.
Бояна казнили,
             назначив меня палачом.
Сбегались на рынок
             скуластые тощие пряхи,
сопливых потомков таща
             на костистых плечах.
Они воздевали
             сонливые очи на плаху,
И, плача в платочки,
             костили меня, палача...
А люди? А люди... А люди!
             болтали о рае.
Что рай - не Бояну,
             Бояну - отъявленный ад.
Глазели на плаху,
             колючие семечки жрали,
гадали: туда
             иль сюда упадет голова...
Потом разбредались,
             мурлыча бояновы строки.
Я выкрал у стражи
             бояновы гусли и перстень.
И к черту Чернигов!
             Лишь только забрезжила рань.
Замолкните, пьянь!
             На Руси обезглавлена песня!
Отныне вовеки
             угомонился Боян.
Родятся гусляры,
             бренчащие песни-услады,
но время задиристых песен
             неужто зашло?
В ночь казни смутилось
             шестнадцать полков Ярослава.
Они посмущались,
            но смуты не произошло...

1977

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Мы видим: старая картина -
Царевый двор и в нем три сына.
Два - смотрят в девкины грудя,
Дурак - куды глаза глядят.

        Куда ни глянет - сыть да пиво,
        В ушах шумит родное диво,
        И сквозь него один петух
        Просунул голову и вслух
        Слова заветные поет -
        Другого слушать не дает.

Дурак решил уйти из дому.
Глядит вокруг, как будто в омут:
Не видно в омуте ни зги,
В глазах расходятся круги.

        А в круге первом - круге первом
        Сидит баран на волке сером,
        А во втором летит перо,
        В других не видно ничего.
        Да где ж увидеть те края,
        Откуда к нам круги своя...

Что значит можно, что нельзя?
Бояре ближе, аль друзья,
Что носом тянутся к столу,
Несут мочало на колу?..

Скажи, мочало, - наш отец, -
Сейчас начало аль конец?
И чей прибьют к воротам щит? -
Мочало мудрое молчит.

Дурак вращает мир ногами,
Перед собою видит камень.
Дурак на тот камень глядит,
А камень молча говорит:

Налево сказки - их забыли,
А справа те, что стали былью,
Но если дальше не свернешь,
Там дива новые найдешь.

Дурак сказал: Спасибо, камень!-
Взмахнул короткими руками
И полетел в чудесный лес...
И, как известно всем, исчез.

Но не болит отцова рана:
Не стало глупого Ивана.
Доволен батюшка, зане
Оставлись умницы одне.
Остались умницы одне -
Доволен батюшка вполне.

1978

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Зима, зима, я еду по зиме,
куда-нибудь по видимой отчизне.
гони меня, ненастье, по земле,
хотя бы вспять гони меня по жизни.

И вот Москва и утренний уют
в арбатских переулках парусинных,
и чужаки по-прежнему снуют
в январских освещенных магазинах.

И желтизна предутренних монет,
и цвет лица криптоновый все чаще,
гони меня, как новый Ганимед
Хлебну земной изгнаннической чаши.

Ох, Боже мой, немногого прошу,
ох, Боже мой, богатый или нищий,
но с каждым днем я прожитым дышу
уверенней и сладостней и чище.

Мелькай, мелькай по сторонам, народ,
я двигаюсь, и, кажется отрадно,
что, как Улисс, гоню себя вперед,
но двигаюсь по-прежнему обратно.

Так человека встречного лови
и все тверди в искусственном порыве:
от нынешней до будущей любви
живи добрей, страдай неприхотливей.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

В немалом атласном плаще
с атласной пряжкой на плече,
костляв, как тауэрский нож,
он прям. И ранен был,
когда в нечаянную ночь
любимую убил.

Ведь каждый в мире, кто любил,
любимую убил.
Убил банальностью холуй,
волшебник - салом свеч.
Трус для убийства поцелуй
придумал. Смелый - меч.
Один так мало пел: - Люблю!
Другой - так много, хоть в петлю!

А тот с идеями связал
убийство. Дескать, свергнем гнет.
Один убьет, а сам - в слезах,
другой - и не вздохнет.
Для комплекса добра и зла,
мой сэр, еще сыра земля!
Мой сэр, еще сыра земля!
              Сыра земля...

Не суетиться мертвецам
у Стикса, медленно мерцать.
Им не натягивать белье,
белье под цвет совы.
Не наблюдать, как мы плюем
у виселиц своих.

Но не убить себя. Следят
священник и мильон солдат,
шериф, тяжелый, как бульдог,
и нелюдимый без вина,
и губернатор-демагог
с ботинками слона.

В наш административный ад
и ты попал, Уальд.
Где Дориан? Где твой прогноз?
Брильянтовый уют.
Вон уголовник произнес:
И этого убьют.

Актер, коралловый король,
играй игрушечную роль,
на нарах ублажай и зли
библейских блох, Уальд!
Ведь каждый человек Земли
уальдов убивал!

Не государство и не век,
не полицейский идеал,
а каждый честный человек
уальдов убивал!
Кто мало-мальски, но маляр,
читал художнику мораль.
Читал художнику мораль.
        Читал... Читал...

Идут часы моей судьбы
над Лондоном слепым.
Не поджидаю день за днем
ни оргий, ни огней.
Уж полночь близится давно,
уже все выпито вино,
а гения все нет.

Что гений - мне? Что я - ему?
О, уйма гениев, уму
над бардаком не засверкать
снежинкой серебра.
Будь гениален, как Сократ.
Будь гениальнее стократ
сам самого себя.

И сказку... Сказку береги.
Ни бесу, ни себе не лги.
Ни бесу, ни себе не верь,
не рыцарствуй на час.
Когда твою откроют дверь
определенный час,
он примет формулу твою:
- Что делаете, сэр?
- Творю...

А в вашем вежливом бою
с державной ерундой
один сдается, говорю,
не бык, так матадор!
Ваш бой - на зрительную кровь,
на множественную любовь
на несколько минут.
Твой бой - до дыба, до одежд,
без оглушительных надежд,
в единой - на перо!

Уходит час. Идут часы,
моей судьбы мои чтецы.
Уходит час, и в череде,
пока сияет свет,
час каждый - чудо из чудес,
легенда из легенд!

Но вот войдут червивый врач
и премированный палач.
Врач констатирует теперь
возможности связать меня.
Врач констатирует меня.
Огня! - потребует, - Огня!
Втолкнут за войлочную дверь
и свяжут в три ремня.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
Второсортной державы, связавшейся с этой.
Не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя,
впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, -
это чувство забыл я.

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки,
голоса домовых, безнадежная власть мелочей.
Пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.

То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.

Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить, а динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора.
Только ждать топора да зеленого флага...

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

             ( ХХ век - вторая половина...)

Я встретил Вас. Вы встретили меня.
Моя душа исполнена желаний,
Но чистота полупрозрачных лиц
Пугает нас бесплодностью мечтаний.

Вот - в золотом сиянии петлиц,
С букетом фраз - спешил я на свиданье
И приходил, чтобы сказать: Прости, -
Одетый в плащ опасных обещаний.

Был только жар полураскрытых губ
И плыл туман несбывшихся объятий.
Но Вы ушли, а в пустоте ночей
Меня тревожат формы Ваших платий.

Я говорил - Вы слушали меня
И улетали вспугнутою птицей.
Я Вас просил... К чему теперь слова?..
Но Вы ушли, а жизнь не повторится.

И сладких слов соленую судьбу,
И гулкий крик разбуженной глуши,
Мечты и первую любовь свою
Скрываю я в монастырях души.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

И на меня своим теплом
Струится глаз твоих печаль.
Я для тебя придумал сон,
Закутал в розовую шаль.

И повторяется люблю
В тяжелом шепоте гардин,
И тихо падает внизу,
Растаяв в золоте витрин.

Играют ветры на ветвях
Свои мелодии чудес,
И, засыпая на часах,
Стоит, качаясь, пьяный лес.

И вот опять в потоке лиц
Ловлю губами твой ответ.
За тонким кружевом ресниц
Не разглядеть, не разглядеть...

Уронишь тихое прощай,
И в паутинку голоса
Свернется тень,колечко рук
И губ скользящих два крыла.

И слов рассыпанных миндаль,
Заиндевевшее шитье,
И эту розовую шаль
Придумал сам, но для чего?

Последний раз мелькнет платок,
Открыта дверь - но подожди!
Потом расскажут, почему
Так быстро тают миражи.

Я все пойму, не надо слов,
Здесь все прекрасно - день и ночь.
В стране, не знающей снегов,
Вы - Санте Кло. Я - Ваша дочь.

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Как странно столько лет подряд
Друг в друге слышать свое имя,
Пропев две тысячи баллад,
Открыть глаза людьми чужими;

Прижав ладонями испуг,
Смотреть, не ведая движенья,
Как все стремительно вокруг
Меняет прежние значенья.

В прямое зеркало взглянув,
Но в нем себя не обнаружив,
Поймешь, что, жизнь прожив одну,
Ты больше зеркалу не нужен.

Зачем неведомо куда
Приводит нас слепое счастье?
Кто знал, что в каждом правота
Разделит целое на части?

Виновных проще не винить,
Но, правотой пугая судей,
Здесь ничего не изменить -
Все так и будет, так и будет...

И, снова пробуя слова,
В руках удерживая руки,
Ты ощущаешь: пустота
Меняет смысл, меняет звуки.

Слова, слова доносятся, как сон,
В котором надо вовремя проснуться,
Увидеть осень, утренний наш стол,
И ты поешь, раскладывая блюдца.

И ты поешь, но голос твой - другой,
И стало слышно в паузах отчаянье,
И вырастают за твоей спиной,
Все заслоняя, крылья расставаний.

И где бы нам в разлуку ни шагнуть,
Каких бы врозь не прожили кроватей,
Но наши тени продолжают путь,
Не покидая призрачных объятий.

1980

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Как будто первое свиданье,
Я с вами рядышком стою.
Я новых песен петь не смею
И даже старых не пою.

Я просто так - случайный витязь,
Стою у вашего огня,
Но вам твердят: Не обожгитесь!
Но вам твердят: Не обожгитесь!
А вы ... подуйте на меня.

Мы просто зря себя тревожим.
Почти смешно, а все молчим.
Мы больше так стоять не сможем,
Мы больше так стоять не сможем,
Но и прощаться не хотим.

Уймись в груди, огонь желаний!
Нам все дано остановить.
Увы, былых очарований
Не возвратить, не возвратить.

1974

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

                    Посвящается И.Бродскому

Гордятся мертвым светом фонари.
Танцуют в лужах  глянцевые тени.
И наши мысли бродят до зари,
Укрыв плащом дрожащие колени.

Не удивляют новые названья.
Поток имен - настойчивый укор.
Прозрачный дым чужого увяданья,
Имен слепящих жертвенный костер...

А мы умеем: грустно усмехаться,
Плевать в своих попутчиков шутя
И на прощанье долго извиняться,
Что слишком поздно поняли себя;

Спешить туда, где быстрое теченье -
Ведь там, где быстро, там неглубоко;
И выбирать пути для отступленья,
И принимать из рук твоих тепло,

Чего ищу - того не ожидаю:
Чего же ждать от тех, кого не ждешь...
И, никого ни в чем не упрекая,
По проводам гуляет сонный дождь.

Растает свет на матовом стекле,
В решетки окон спрячутся дома.
Сидят герои сказок на песке,
Рисуя веткой наши имена.

Ложится тень на светлые палитры,
А над рекой Незыблемых Идей
Гремят фанфар красивые молитвы
И слезы льет Распятый Иудей...

1969

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

          А я скачу на деревянной лошадке
          По сугробам без пальто и без шапки...
                       (В.Бережков)

С новогодними дарами
Мне юродивы пришли,
На отрезанные ноги
Одевали сапоги.
У порога обернулся
Славный мученик святой,
На прощание кивнул мне
Опаленной головой.

Да зачем же, в самом деле,
Стой! Куда же вы пошли? -
На мои больные ноги
Мне не нужны сапоги.
Мне не нужно ваших песен
И торжественных речей,
Карнавальных полумасок,
Полуправды полудней.

Вы налейте мне с апреля
Сока чистого берез,
А измученным судьбою
Дайте сладость горьких слез.
Мне не нужно ваших платий,
Звонких шапок серебра, -
Дайте тихую гитару,
Дайте белого коня...

С новогодними дарами
Мне юродивы пришли -
Протянули мне гитару,
Протянули посошки.
Нарядили - подарили,
Улыбаясь весело,
Деревянную лошадку
И потертое седло...

1970

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.

Год подсадит ногою в седло,
Дни пройдут вереницей погони,
Заколотят подковкой окно
И проложат следы по ладони.

Нас ни ветер, ни камень не тронь!
В чистом поле гуляет гроза.
Мы летим, мы летим на огонь,
Мы наверх подымаем глаза.

И пускай нам оттуда грозит
Указующий пальчик руки...
Подымало нас время на щит,
Опуская потом на штыки.

Пусть кричат, что не так мы живем,
Заливаются певчие сварой -
Мы идем под скользящим огнем,
Как щитом прикрываясь гитарой.

Ах, не спрятать за нею лицо -
Горло выдаст и вытянет петь,
Где по кругу свистит колесо
И все тычет указкою плеть.

Откачал над кострами набат,
Но на смену приходят куранты.
Вот о счастье гремит циферблат,
О любови поют музыканты.

Слышишь - песни, как птицы,летят,
Вьется в небе крыло петуха...
За стеной две гитарки шумят
И стучит наковальня греха,
И стучит наковальня греха...

1974-1975

Гений есть сосредоточение мысли в известном направлении.